– Ну-ка, просыпайся, брагохлеб, – ухватив Некраса за чуб, Всеволод потянул его на себя, приподнимая голову. Стон стал громче и жалостливее, но глаз опричник, по-прежнему, не открывал. Всеволод иронично хмыкнул.

– Вижу, Некраска, славно вы тут погуляли. Ничего целого в доме не осталось, кроме разве что дверей. И всё же, меня волнует вовсе не это. Где твой удалой атаман, приступом штурмующий каждый кабак на этом берегу Ижены? Где Тютюря?

Чуре с неимоверным усилием удалось, наконец-то, продрать один глаз. Покрытое красными прожилками, слезящееся око осоловело уставилось на воеводу. Некрас шумно икнул, обдав Всеволода вонью из смеси чеснока, алкоголя и чёрт знает чего ещё.

Всеволод, резко отпрянул, прикрыв веки и задержав дыхание.

– Тюрю11… съели! – изрёк опричник и тяжело грохнулся о столешницу затылком.

Воевода понял, что от павших гуляк толку не добьётся. Поднявшись, он отёр руку о штанину. Прислушался.

Откуда-то из подпола вдруг раздалось едва слышное гудение голосов. Походило на спор двух человек. Низкий мужской бас перемежался с приглушённым женским альтом, который, судя по интонациям, пытался что-то ему пылко возразить. Яростный бубнёж продолжался ещё несколько секунд и, в конце концов, умолк, закончившись победой басовитого. Ритмично заскрипело дерево.

«Кто-то поднимается по лестнице» – догадался Всеволод. В углу светлицы, сбросив с себя перевёрнутую оловянную супницу, распахнулся люк. Над краем потайного хода в подклеть показалась всклокоченная и помятая физиономия Ипполита – хозяина корчмы.

– Ну, хто тама? Что за буслай? – послышался нетерпеливый женский голос у него из-под ног.

– Тише ты, Глафирка! Это Всеволод Никитич, воевода наш. Я ж тебе сказал, что голос евойный признал. А ты – «бесяка опричный, бесяка опричный». Дура-баба!

Воевода с интересом смотрел, как Ипполит, покряхтывая, вылез из своего схрона и помог выбраться жене – женщине с телесами объёмными и рыхлыми, как подошедшая квашня. Сам корчмарь, сухонький, невзрачный мужичок с остренькой бородкой и не менее острым кадыком, на цыпочках засеменил к воеводе. Боязливо покосившись на храпящих боярских отпрысков, он стянул парчовую мурмолку, явив на свет венчик седеющих волос, обрамляющих голую, как колено, макушку. Чинно поклонился.

– Приветствую тебя, Всеволод Никитич, в лучшем заведении Марь-города… точнее, – Ипполит горестно вздохнул и развёл руками, – в том, что от него осталось…

– Вижу, гульба барчат прошла на славу.

– Какая там гульба, колотня и разбой один! Изневога!

Женщина за его спиной всхлипнула. Отвисшие щёки её мелко затряслись, готовые принять на свою благодатную почву реки слёз, но она сдержалась. В отличие от Ипполита.

Бухнувшись на колени, корчмарь запричитал, голося не шибко громко, из опаски разбудить спящих.

– Всеволод Никитич, защити! Вишь, какое разорение приспешники мне учинили. Уж ни единого стола, ни миски целой не осталось. Всю снедь пожрали ако саранчи орды, вина запасы подчистую вылакали. Девок распутных зазвали и блуду придаваютися. Пежаться прямо на столах. Вопежь тетёшек на всю округу слышно. Срамота! А чуть заикнёшься об оплате, так наградят оплеухой али тумаком. Ни медного гроша не дали, ни полушки, сучьи дети! Разупали гнёздышко моё, изничтожили…

– Ипполит. Да ты никак ополоумел. Вставай. Где ж это видано, чтобы вольный человек в ногах валялся.

– Нет, не встану. Пошто мне воля без маво «Златого Петушка».

– Хватит плакаться, тебе говорят. А насчет гулящих девок, так они тут у тебя всегда водились, так что не бреши. Ты мне лучше ответь, где Митька Калыга?