Вышеслава направилась к дверям, обойдя лежащих на полу собак. Походка у неё была лёгкая и немного величавая. Вышеславе было пятнадцать лет, но держалась она по-взрослому и во многом старалась подражать своей любимой мачехе. Вот и сейчас на Вышеславе было надето длинное белое платье, как у Оды, с узкими рукавами и глухим воротом. Голова её была покрыта белым саксонским убрусом[59], поверх которого была наброшена тонкая прозрачная накидка, скреплённая на лбу серебряным обручем.

В дверях Вышеслава задержалась и, обернувшись, бросила на Олега благодарный взгляд. В стройной фигуре Вышеславы уже явственно угадывались приятные мужскому взгляду округлости. Это особенно подчёркивалось её узким платьем.

Олег поймал себя на этой мысли и слегка смутился в душе, словно невзначай подглядел за обнажённой сестрой. А ведь всего несколько лет тому назад он, Роман и Вышеслава, бывало, засыпали в одной постели и даже вместе ходили в баню.

Поздно вечером, отпустив мытников[60] и вирников[61], коих привёл в княжеский терем услужливый тиун Аксён, Олег вышел в сад, примыкающий к терему с южной стороны. Ему захотелось побыть одному, прийти в себя после суматошного дня.

В необъятной вышине перемигивались яркие звёзды. Тёплые сумерки окутывали всё вокруг. Сочный аромат свежей листвы смешивался с запахом чернозёма и сухой прошлогодней листвы. Птицы давно умолкли. В чуткой тишине глубокая ночь опускалась на улицы и переулки Чернигова.

Олег не заметил, как оказался под окнами женских покоев.

Внезапно одно из окон на втором ярусе со стуком распахнулось, жёлтый свет восковых свечей вырвался наружу, упав на высокую яблоню, под ветвями которой затаился Олег. До его слуха донеслись мелодичные переборы струн лютни.

«Похоже, матушка и Вышеслава разучивают новую балладу», – подумал Олег.

Он задержался под кроной яблони, чтобы послушать песню. Вышеслава была прекрасной исполнительницей, немецкий язык в её устах, казалось, становился мягче и мелодичнее. Даже барон Ульрих, этот строгий ценитель, несколько раз хвалил Вышеславу, услышав её пение.

Однако песню запела Ода.

Олег замер, поражённый печальной торжественностью музыки, грустными напевами струн, – как они звучали! – будто сама тоска настраивала их лады, а приятный голос Оды лишь дополнял дивное сплетение звуков чувственным напевом, таким негромким, что даже при знании немецкого Олегу всё равно было бы не разобрать всех слов песни. Одно Олегу было совершенно ясно: песня Оды шла от самого сердца, израненного болью и страхом за любимого человека. Душевные переживания Оды изливались в этой старинной саксонской балладе.

Олегу стало не по себе, словно он стал невольным свидетелем чужого горя. Уйти он тоже не мог, ноги не слушались его.

Когда песня смолкла, струны лютни ещё звучали под пальцами Оды, и высокая печаль, постепенно стихая, отдвалась отголосками в растревоженном сердце Олега.

Уже лёжа в постели, Олег долго не мог заснуть, печальная песня Оды продолжала звучать в его ушах. То высокое чувство, которое притягивает мужчину к женщине, о котором сложено так много песен, вдруг осенило его своим крылом. Есть что-то божественное в истинной любви, и любое проявление её способно возвысить человека. Ценит ли Олегов отец этот дар, коим по воле судьбы стала Ода, его жена? Постиг ли он глубину чувств этой удивительной женщины?

Олег почему-то был уверен, что его отец не питает к Оде сильных чувств и Ода отвечает ему тем же. Стало быть, печаль Оды явно о другом человеке, но никак не о своём супруге. И тот, другой, похоже, пребывает где-то далеко от Чернигова.