Она с размаху пнула мальчика ногой, он откатился примерно на метр, успел вскочить на ноги и убежать в сарай. Дима помнил, как он сидел на холодной табуретке, под которой вечно отламывалась одна ножка, и ждал реакции отца, которому непременно доложат, и он обязательно придет воспитывать свое отродье. Он поддерживал грязную тряпку над бровью, чтобы остановить кровь. Вдруг в сарай, открыв костылем дверь, ворвался отец. Первый удар пришелся мальчику по ногам. Дима понимал, что надо убегать, что только так он спасется, но боль была невыносимой.

— А-а-а-а—а-а, — услышал он крик у двери.

Отец оглянулся и увидел в проеме Давида с лопатой в руках:

— Еще раз ударите его, я вас убью, поняли? Убирайтесь отсюда.

— Ах ты молокосос! Да я тебя! — отец неуклюже повернулся на протезе и пошел в сторону Давида.

Мальчонка подхватил лопату и убежал.

Дима понимал, что это был отвлекающий маневр, и что ему надо убираться отсюда, но ноги от боли не слушались его.

Отец обернулся, со злостью посмотрел на сына и решил продолжить «учение». Но голос Давида опять послышался за его спиной:

— Я сейчас скажу родителям, что вы меня избили, и вас посадят в тюрьму!

— Вот же гаденыш! — отец опять развернулся на протезе и поковылял в сторону двери. В этот момент Дима смог встать и прыгнуть в сено. Он знал, что отец не может передвигаться на протезе по сеновалу, поэтому затаился и ждал. Родитель зло осмотрелся, кинул в сторону сына еще десяток оскорблений и ушел.

Через минут пять Дима услышал скрип двери и голос друга, который стоял все с той же лопатой и звал его:

— Димон, ты где? Вылезай. Батя уже лег на печь и не придет.

Дима пополз к другу. Тот рассмотрел его побои и побежал домой за чистой тряпкой и медикаментами. Рана еще долго кровила и почему-то не заживала, хотя Давид смазывал ее несколько раз в день и промывал каким-то раствором.

Шрам до сих пор «украшал» бровь и напоминал о разбитом стакане. И о мужской дружбе.

Дима дотронулся до рубца, чуть погладил, но, заметив хмурый взгляд Давида, смутился.

— Я завидую своим детям самой белой завистью, которая только есть на свете. Ты же помнишь этот шрам?

— До сих пор не понимаю, как ты вырос достойным человеком. И не сломался, — буркнул Давид.

— У меня был ты. И Юрчик. И потом, — Дима вздохнул, — с психикой у меня все равно нелады.

— Да все у тебя в порядке. Я вот думаю… — Давид замолчал, подбирая слова, — все, чего мы добились, это только благодаря тебе.

— Прекрати!

— Да, Димон. Да! Я обыкновенный еврейский мальчик. Умный? Возможно, но без тебя я бы сидел где-то в своей однокомнатной квартире в пятиэтажке, может, стал бы главным бухгалтером на каком-то заводе. Но точно не так жил, — он обвел руками их шикарный офис с высокими потолками и дубовой мебелью, — точно не так. Недолюбленные дети — очень сильные личности, и они, как правило, успешны в жизни. Потому что ты делал все назло. Назло своей маме, отцу, школе, никогда не расслаблялся, полагался всегда и везде только на себя и поэтому добивался всего, к чему стремился. Ставил цель — и как бульдозер шел к ней. Я был просто всегда рядом, на подмоге. Ты боец. Всегда им был и сейчас остаешься.

— Угу. Боец. Я бы с радостью отдал все свои бойцовские качества за поцелуй и объятия родной мамы. За похвалу отца.

Давид молчал. Ему никогда не приходилось выбирать между любовью и мужеством. И он не хотел знать каково это — быть нелюбимым.

— Я очень рад, что мои дети знают родительскую любовь. — произнес Дима: — Это очень важно.

К профессору они приехали вовремя.