С месяц промаявшись над бесформенным серовато-белым мешком с рюшами, я психанула, махнула на это дело рукой и принялась один за другим гнать откровенные наряды из кожи. Моими излюбленными мотивами стали вытянутый треугольник и шнуровка. Острые углы были повсюду: в треугольниках рукавов, узких полосах длинных юбок, деталях корсета. Мне понравилась эта угловатость и «шипастость».

В какой-то момент я осознала, что превращаюсь в этакого местного неформала: что по образу мысли, что по вкусам. Но это меня не смутило, напротив, добавляло дерзкой дурости, свойственной всем подросткам. Позже мне вспомнился еще один способ украшать одежду, и, «поездив» пару месяцев по мозгам местному кузнецу, я обогатила свой гардероб серебряными заклепками и уже настоящими шипами. Правда, байка в этом мире не нашлось, а лошади меня как-то не впечатлили.

- Ты меня пугаешь, - как-то раз сказала Гарилла, увидев, как я примеряю новый наряд перед зеркалом. Я только загадочно ощерилась во все свои наконец-то прорезавшиеся зубы.

Но носить такие откровенные и дерзкие вещи я все-таки стеснялась и продолжала гонять по улицам в старых рубахах и штанах. Мои бывшие товарищи по играм один за другим вырастали в статных юношей и исчезали в рутине обыденной жизни. Кто-то уходил в подмастерья, кого-то отправляли на службу, а кто-то попросту обзавелся семьей и детьми: в отличие от ххаши, простые бабы предпочитали, чтобы муж был один, зато заботливый и всегда под боком. С ребятами же помладше я связываться не хотела. Да они меня и побаивались.

- Старый Гахрат – обосрался и рад! – дразнились мы уже впятером, сидя на замковой стене и болтая ногами.

- Тилла, зараза! – бессильно рычал он. – Убью!

Я, широко улыбаясь, отвечала ему неприличным жестом. Парни, гогоча, обстреливали его шелухой подсолнуха. Убежать со службы Гахрат не мог, и гонять его по двору было сплошным удовольствием. Пока он не доставал лук, конечно. Тогда мы, хохоча, бежали по узкой – в три кирпича – стене и спрыгивали в наваленный нами же для экстренного побега стожок сена. Смеясь, скатывались по его пологой стенке в густую траву, выросшую на месте пересохшего за лето рва, и там наслаждались жарким летним солнцем, подставляя ему загорелые пуза и спины.

- Какая у тебя кожа гладкая, - как-то раз сказал старший из парней, завороженно глядя на мой пупок.

- Руки прочь, - я одернула задравшуюся рубаху – серую и в разводах грязи.

- Но ты же ххаши, - он послушно убрал почти дотянувшуюся до меня граблю.

- И что? – фыркнула я.

- А мы – парни, - пояснил он. – Мне отец вчера рассказал, зачем ты с парнями дружишь. Сказал, чтоб я поторопился с этим делом. А то невеста обидится, если я после свадьбы еще с тобой гулять буду.

- Я твоему отцу тоже много что могу рассказать, - мигом ощетинилась я. – Особенно про сование носа не в свои дела. Зарубите себе на носу: кто меня облапает, никогда больше не женится. Потому что женилку оторву. Всем ясно?

Ребята согласно загудели, но с того дня отношения между нами стали какие-то неловкие, и мы все реже собирались вместе позлить Гахрата. Потом пришла страда, и моих товарищей целиком и полностью захватил быт: кто ж таких амбалов пустит погулять, когда забот полон рот? А там и невесты налипли, и новый военный призыв подоспел.

Когда последний товарищ по деревянному клинку, попрощавшись, уехал на заставу, я решила, что и мне пора заняться каким-нибудь достойным делом. Тем более, что собственноручно сшитыми шмотками были забиты все три моих сундука, и пора было завязывать со скорняжным творчеством.