– Значит, своими глазами увидите волшебное превращение. Могу выступить с этим номером в пассажирском концерте.

Официанты убирали со столов. Джулия знала, что ей пора, но не могла бросить его грустить в одиночестве под маской улыбки. У нее возникло материнское желание подбодрить его словом, укрепить в серьезном решении.

– Расскажите, почему вы начали спиваться. Вероятно, по какой-то неясной, даже вам неведомой причине?

– О нет, мне предельно ясно, с чего все началось.

Пока он рассказывал, еще один час растворился в воздухе. Семнадцатилетним пареньком он ушел на войну, а когда вернулся, жизнь принстонского первокурсника, примерившего черную академическую шапочку, показалась ему довольно пресной. Тогда он перевелся в Бостонский технологический университет, а оттуда уехал за рубеж и поступил в Школу изящных искусств; тогда-то он и угодил в историю.

– Когда у меня завелись деньги, я обнаружил, что, пропустив пару стаканчиков, становлюсь более раскованным и вызываю у людей симпатию; это вскружило мне голову. Вскоре меня понесло, и я, желая нравиться всем подряд, уже не ограничивался парой стаканчиков. Напивался до беспамятства, рассорился, считай, со всеми друзьями, а потом связался с шальной компанией и сделался еще более раскованным. Но во мне заговорило какое-то высокомерие, и однажды возник вопрос: «А что я, собственно, делаю среди этого сброда?» Мне это припомнили. Когда такси, в котором я ехал, насмерть сбило человека, всю вину свалили на меня. Понятно, что дело было сфабриковано, однако же история попала в газеты, и я прослыл убийцей, хотя никакой моей вины суд не нашел. Вот уже пять лет за мной тянется такая слава, что мамаши бегут прятать своих дочерей, если видят меня в том же отеле.

Рядом нетерпеливо топтался официант, и Джулия посмотрела на часы:

– Боже, нам ведь в пять провожать Фила. Мы здесь просидели целый день.

Они поспешили на вокзал Сен-Лазар; Дик спросил:

– Можно будет увидеться с вами еще раз или лучше не надо?

Джулия выдержала его долгий взгляд. Его лицо, теплые щеки, прямая осанка ничем не напоминали о разгульных выходках.

– В обеденное время я всегда в хорошей форме, – словно больной, добавил он.

– А я и не переживаю, – засмеялась она. – Можете заехать за мной послезавтра и пригласить на обед.

На вокзале они взлетели вверх по лестнице, но увидели только хвост «Золотой стрелы», уносившейся в сторону Ла-Манша. Джулию мучили угрызения совести: ведь это ради нее Фил проделал такой путь.

В тетушкиной квартире, где Джулия проживала в Париже, она решила искупить свою вину и взялась писать Филу письмо, но в ее мысли то и дело вторгался Дик Рэгленд. К утру впечатления от его привлекательности несколько померкли; Джулия собралась отправить ему записку о невозможности дальнейших встреч. Но ведь он ей доверился, причем она сама его к этому подтолкнула. В назначенный день она ждала его в половине первого.

У тетушки были гости; чтобы она ненароком не проболталась, Джулия скрыла от нее свои планы, хотя ей казалось странным идти на свидание с человеком, чье имя нельзя упоминать на людях. Дик опаздывал, и она сидела как на иголках в прихожей, слушая бессмысленный гомон, доносившийся из столовой. В час дня раздался звонок, и Джулия распахнула дверь.

На пороге стоял совершенно незнакомый мужчина. Его мертвенно-бледное лицо было выбрито кое-как, нахлобученная на голову мягкая шляпа смахивала на сплющенную лепешку, ворот сорочки темнел несвежестью, а галстук съехал куда-то вбок. Но когда Джулия узнала в нем Дика Рэгленда, ее поразило одно изменение, затмившее все остальные: выражение его лица. Лицо это превратилось в сплошную растянутую ухмылку: остекленевшие глаза норовили скрыться за тяжелыми веками, обмякшая верхняя губа открывала ряд зубов, а подбородок трясся, как бутафорский, из которого вытек парафин: эта физиономия и выражала, и внушала отвращение.