И всё-таки фигуры эти только издали казались живыми. Когда Михаэль с Лавровым подошли ближе, то увидели, что у офицера три четверти головы сзади были оторваны, и осталась буквально одна маска, а у солдата выбит был весь живот.

– По-видимому, смерть была моментальная и безболезненная, – осторожно предположил Лавров. – Поэтому и сохранилось такое живое выражение на их лицах.

И сказав эти слова, Лавров неожиданно пошатнулся и взялся за горло. Лицо его резко побледнело, и щёки неестественно надулись. Едва успев сделать несколько шагов в сторону от Михаэля, его вырвало.

В мирные дни Лавров не представлял себе войну такой. Он вообще не думал о ней, пока не оказался на фронте. До этого война представлялась ему чем-то абстрактным, как на учениях, где есть маневры, есть стрельбы, но реальных увечий и смертей нет и быть не может. И вот они есть, и вот она настоящая война, и он видит её своими глазами, и она страшна. И то, что он, командир роты, жизнь которых на войне длится не более пятнадцати дней, остался сегодня жив и даже не ранен, виделось ему большой удачей. Но, как долго будет сопутствовать ему эта удача? Насколько ещё боев её хватит? Та уверенность, что война эта ненадолго, которая преобладала в большинстве бойцов, и в Лаврове тоже, после сегодняшнего боя, стала гораздо меньше.

– Пойдём отсюда, – сказал Михаэль, протянув Лаврову носовой платок.

Проходя мимо батареи, расстрелянной на самом выезде на позицию в полной запряжке, не успевшей не только открыть огонь, но даже остановиться, их взгляду снова предстала страшная картина убитых людей и лошадей, дружно лежащих вместе на своих местах. Глядя на убитых лошадей Михаэль сказал:

– Это вторая моя война, и, как и в японскую, не могу сдержать в себе жалости к лошадям. Бедные животные. Разве они виноваты во всей этой катастрофе, случившейся между людьми? Ну, а вы молодец, прапорщик Лавров! Из вас выйдет славный командир!

– Спасибо, ваше высокоблагородие! Но стоит признать, я не на шутку испугался сегодня. Испугался и растерялся.

– Это от неопытности, голубчик. Вам верно не больше двадцати лет?

– Двадцать четыре. Должно быть, и этим солдатам не больше, и нашим. И у всех них есть родители. Какое горе к ним всем пришло.

– Это похвально, что вы жалеете людей. Это важно для офицера. Всегда помните об этом, ибо нет ничего страшнее жестокости офицера по отношению к своему солдату, да и к солдату противника.

– Как же иначе, ведь и у меня в Смоленске мать и сестрёнки, и у них кроме меня никого.

– Вы выходит смоленский. А отец что же?

– Отец мой погиб в японскую. Он из потомственных дворян был. Без него имение наше обветшало. Матушке не раз предлагали его продать, но она всегда отказывается, бережёт в память о нём, даже невзирая на то, что долги наши копятся. А сам я по окончании кадетского корпуса учился в Александровском военном училище.

– Не горюйте, голубчик, всё ещё наладится, – подбодрил Михаэль Лаврова.

Весь следующий день армия оставалась на месте, отдыхая и подтягивая тылы, и возобновила наступление днём двадцать второго августа.

– Южнее Гумбиннена тридцать пятая и тридцать шестая дивизии генерала Макензена атаковали центр Первой русской армии на четыре часа позже и без предварительной разведки. Они натолкнулись на три русских дивизии, и попали под фланговый огонь артиллерии двадцать седьмой дивизии. Тридцать пятая дивизия понесла большие потери и в беспорядке отступила на двадцатый километр. Тридцать шестая дивизия также была вынуждена отступить. Начавшая преследование двадцать седьмая дивизия генерала Адариди была остановлена корпусным командиром. Генерал Рененкампф отдал приказание преследовать бегущего врага, однако вследствие потерь и отставания тылов отменил этот приказ.