Между противниками завязался ожесточенный бой. Обстановка создалась крайне серьезная, артиллерия противника засыпала полк страшным ураганным огнём. Земля дрожала от такого натиска. Повсюду рвались снаряды, замертво падали солдаты, разорванные осколками. Неопытный, молодой офицер Лавров оказался совершенно растерян, и, чувствуя охватывающую его панику, был не в состоянии вести в бой вверенную ему роту. Но Михаэль Нейгон, прошедший не менее кровопролитные сражения русско-японской войны, не позволил страху взять над собой верх. Он, не раздумывая бросился к передовым частям, чтобы ободрить своим присутствием стрелков и не дать им дрогнуть, не допустить бегства. Он спокойно отдавал распоряжения и направлял роты на более угрожаемые пункты.

Михаэль был талантливым командиром и прирожденным лидером. Своим мужеством, спокойствием он вселял стойкость и твердость в своих подчиненных, и восхищенный его действиями сумел совладать со своим страхом и Павел Лавров. Вдохновлённый своим командиром, он сумел сделаться для него верной опорой в этом бою.

Лавров видел, что распоряжения Михаэль отдавал с такой энергией, что дух и отвага росли у стрелков с нешуточной скоростью, и потому приказание полковника Нейгона атаковать и отбросить прорвавшиеся части противника было немедленно приведено в исполнение.

Благодаря умелому командованию, полк Михаэля оказался наиболее стойким и организованным, что много поспособствовало дивизии, хоть и с трудом, но пробиться-таки к середине дня на помощь к 28-й дивизии. И вместе они сумели нанести контрудар, что заставило части германского корпуса отступить. Позже они узнают, что четыре дивизии Хана Нахичеванского бездействовали весь день сражения.

Прапорщик Павел Лавров по ходу сражения внимательно наблюдал за действиями Михаэля и пытался запомнить, учиться у него. В этот день Михаэль сделался для него кумиром. А вот само сражение стало для Лаврова ещё не главным испытанием. Главное испытание ждало его впереди.

Когда оружейный огонь затих, смолкли звуки выстрелов, тогда для всех выживших настал момент главного испытания, потому, что они смогли внимательно оглядеть поле боя. И взору их предстала картина страшная. Михаэль и Лавров молча смотрели на то место, где находился дивизион, расстрелянный ураганным огнём артиллерии. Той артиллерии, стрелкам которой, они отдавали приказы. Глядя издали, Лавров, некоторых из убитых офицеров и канониров вражеского дивизиона, даже принял за живых, настолько выразительны были их остекленевшие взоры и застывшие жесты и позы. И только подойдя ближе, стало понятно, что живых здесь быть не может.

Бешено заколотилось сердце Лаврова при виде одного немецкого офицера, совсем юнца с поднятой саблей. Голова его была запрокинута, а рот открыт так, будто кричал он в последнюю секунду своей жизни, какую-то команду, и глаза его были устремлены в небо. Так и застыл немецкий офицер возле своего орудия. Вдруг Лавров вздрогнул.

– Что с вами, Лавров? – спросил Михаэль.

– Почудилось, будто он жив, – почти шепотом ответил Лавров, указывая на другого немецкого солдата так, будто тот и впрямь жив и может услышать их.

– Совершенно, как живой, – повторил Лавров. – Вы знаете, ваше высокоблагородие, вот сейчас, от вида этих мертвецов, мне даже страшнее, чем от самого боя. Знаю, мне должно быть совестно от этого признания, но это так.

Михаэль посмотрел на солдата, о котором говорил Лавров и отёр глаза ладонью, будто пытаясь проснуться после дурного сна. Вид этого бойца и впрямь наводил ужас. Он наполовину вставил снаряд в орудие и, с не отнятыми от него руками, стоя на коленях, смотрел с каким-то особым удивлением вверх и, казалось, спрашивал, в чём дело.