Вспоминаю, как отец не раз доброжелательно напоминал: когда библеисты хотят познакомиться с каким-нибудь специфическим понятием Ветхого Завета, они не пытаются ломать голову над его смыслом. Они берут тексты на иврите, находят как можно больше различных контекстов, собирают их и изучают все доступные примеры употребления искомого слова. Этот научный подход, по большей части, и лег в основу моих ранних умственных изысканий (включая те, от которых я все же вынужден отказаться), основанных на сборе и изучении, в определенном контексте, всей существенной информации по заданной теме.

И вероятней всего, именно семейное окружение, в котором я возрастал, привило мне интерес к критическому исследованию, которое, в конечном итоге, и привело меня к отказу от веры отца. Ирония судьбы, не иначе.

В некоторых поздних атеистических трудах я говорил: к заключению о том, что Бога нет, я пришел слишком быстро, слишком легко и по причине, которую впоследствии счел ошибочной. Я часто и детально пересматривал это негативное заключение, но на протяжении почти семидесяти лет не находил достаточно оснований, чтобы оправдать любое кардинальное изменение в прямо противоположную сторону. Одной из тех ранних причин моего обращения к атеизму была проблема зла.

Каждый год на летних каникулах отец возил нас с матерью за границу. И хотя это было не по карману церковному служителю, но стало возможным благодаря тому, что мой отец часто в начале лета принимал экзамены на получение школьного аттестата на повышенном уровне (сейчас это называется свидетельством о среднем образовании продвинутого уровня) и получал плату за эту работу. Нам также было проще путешествовать за границу, поскольку отец свободно говорил по-немецки после двух лет теологического обучения в Марбургском университете до Первой мировой войны. И потому он смог свозить нас на каникулы в Германию и пару раз во Францию, не тратя денег на турагентство. Моему отцу также было поручено быть представителем методистской церкви на нескольких международных теологических конференциях. На них он брал меня, единственного ребенка в семье, и мою мать в качестве гостей, не принимающих непосредственного участия.

Я находился под большим впечатлением от этих ранних поездок за границу в период до начала Второй мировой войны. Ясно помню вывески и лозунги «Евреям здесь не место» на окраинах городков. Вспоминаю вывески перед входом в публичную библиотеку: «Правила данного учреждения запрещают выдачу любых книг евреям». Как-то в Баварии, летом, ночью, я видел, как мимо маршируют десять тысяч штурмовиков в коричневых рубашках. Там же, в семейных поездках, я видел эсэсовцев в их черной униформе и в кепи с «Мертвой головой».

Вот на таком фоне и прошли мои юношеские годы. Эти впечатления побудили меня, как и многих других, усомниться в существовании всемогущего Бога любви, – и этот вызов был неизбежен. Не выразить словами, в сколь великой степени все это повлияло на мои мысли. И даже не будь в моей жизни иного опыта – тот, давний, навечно пробудил во мне осознание двух зол: антисемитизма и тоталитаризма.

Взрослеть в 1930-е и 1940-е годы в такой семье, как наша, – ориентированной на вероисповедание методистов, – означало быть в Кембридже, но не быть его частью. Во-первых, Кембридж, в отличие от иных учреждений, не признавал теологию «королевой наук». Да и семинария к мейнстриму в сфере высшего образования не относилась. А потому я никогда не отождествлял себя с Кембриджем, хотя мой отец и чувствовал себя там почти как дома. В любом случае с 1936 года, когда меня отдали в закрытую школу-интернат, я практически не бывал Кембридже во время семестров.