Почему? Только представьте себе, что случилось бы, если бы кто-нибудь всерьез сказал: современная физика обосновывает мистицизм. Что произойдет, если мы, например, заявим, будто физика нашего времени находится в полном согласии с просветлением Будды? Что же тогда случится, когда физика завтрашнего дня заменит или трансформирует теперешнюю (а так, конечно, и будет)? Неужели бедный Будда утратит свое просветление? Вы уже можете видеть, в чем проблема. Если мы подвесим Бога на крючок физики, существующей сегодня, то, когда эта физика утратит свою актуальность, утратит свою актуальность и такой Бог. Именно это и беспокоило всех мистически настроенных ученых-физиков. Они не желали ни того, чтобы их наука была извращена, ни того, чтобы мистицизм был обесценен этим «браком поневоле».

Трейя наблюдала за всем этим с огромным интересом, вскоре она стала моим лучшим редактором и самым надежным критиком. Работа над книгой доставляла мне особое удовольствие. Мы с Трейей практиковали медитацию, а следовательно, оба разделяли созерцательный и мистический взгляд на мир, и наши упражнения в медитации были прямым путем к практике выхода за пределы индивидуального, за пределы эго и открытия Самости и Источника, запредельных обыденному миру. Тот факт, что многие из великих физиков мира были также и искренними мистиками, стал для меня серьезной поддержкой. Довольно давно я решил, что существует два типа людей, верящих в мировой Дух: те, кто не слишком умен (например, Орал Робертс[28]), и те, кто чрезвычайно умен (например, Альберт Эйнштейн). Те, кто посередине, считают, что не верить в Бога или во что-то подобное, «надрациональное», – показатель высокого интеллекта. Как бы то ни было, Трейя и я верили в Бога как в свое глубинное Основание и Цель, и это означало, что мы либо невероятно умны, либо слегка глуповаты. Под Богом я понимаю не антропоморфную «отцовскую» (или «материнскую») фигуру, а скорее чистое сознавание, или сознание как таковое, подлинно сущее и все сущее, – то самое сознание, которое люди культивируют во время медитаций и стремятся воплощать в повседневной жизни. Такое мистическое понимание было самым важным для Трейи, и для меня, и для нашей жизни вместе.

Трейя наблюдала за составлением моей книги еще и с некоторым изумлением. Она считала: чем бы я ни занимался, я в любом случае пытаюсь отлынивать от участия в подготовке к приближающейся свадьбе. Может, это и было правдой.

Моя связь с Трейей становилась все глубже – настолько, насколько это вообще было возможно. Мы оказались очень, очень, очень далеко «за пределами физики»! Любовь – проверенный временем способ преодолеть ограниченность человеческого существования и совершить прыжок в самое сердце возвышенного; мы с Трейей взялись за руки, закрыли глаза и прыгнули.

Оглядываясь назад, я понимаю, что у нас было всего четыре отчаянно коротких месяца, чтобы закрепить наши отношения, перед тем как случилась страшная беда. Близость, возникшая между нами за эти несколько экстатических месяцев, помогла нам продержаться последующие пять лет кошмарных блужданий по медицинскому аду. Испытание было настолько изнурительным, что в конце концов и Трейя, и я оказались сломлены. Наша любовь едва не раскололась, но лишь для того, чтобы заново срастись и в буквальном смысле опять свести нас вместе.

А тем временем мы звонили и писали нашим друзьям, которые были добры и терпимы к двум людям, превратившимся в яростных берсерков. Моим друзьям хватало одного взгляда на Трейю, чтобы без особого труда понять, почему я, говоря о ней, мог только невнятно лепетать. Друзья Трейи, которые вообще не помнили, чтобы она была когда-либо столь разговорчива, считали, что все у нас складывается замечательно. Я был необыкновенно лаконичен, Трейя – необыкновенно многословна.