И почему я никогда не могу вовремя заткнуться? Сейчас Марина меня убьет, и плакала книга Самойлову. Не увижу Мексику на Новый год, как мечтал. Все Ливанский, на том свете будешь постройки ацтеков разглядывать с облачка.

Я прощаюсь с миром, горюю и успеваю справить сорок дней в голове. Так хорошо праздновал, что не сразу понял, кто рядом так громко ржет. Не смеется, не хихикает, а именно ржет. Как тюлень на лежбище над моим последним путем в никуда.

— Что смешного? — удивленно спрашиваю я, наклоняя голову набок.

Не понимаю эту Стерлядь: то шипит как змея, то ржет как лошадь Пржевальского. Еще несколько минут назад готовилась наброситься на меня, а теперь стирает выступившие слезы и убивает остатки эстетики на лице.

— Дурак ты, Ливанский, — произносит Марина, успокоившись наконец.

Ладно, не воет от горя и хорошо. Значит, моя безвременная кончина отменяется. Я от радости придвинулся ближе и улыбнулся, демонстрируя прекрасную работу своего стоматолога. 

— Вот видите, Марина Марьяновна. Вы начальник — я дурак. А вместе у нас полный штиль с идиллией на рабочем месте, — продолжаю я рассуждать, сидя на своей жердочке.

Марина ищет салфетки в сумке, затем начинает стирать остатки макияжа и позволяет полюбоваться своей кожей. Искренне недоумеваю, зачем такой женщине краситься. Пусть косметика призвана превращать девушек в богинь, но вы пробовали оттереть пятно от губной помады с рубашки? 

— Ладно, Ливанский, посмеялись и хватит, — ворчит моя Горгона, выбрасывая в мусорное ведро использованные салфетки. — Исчезни, хочу носик припудрить.

— Боюсь, понадобится художник для рисования нового холста. Глаза такие красные, любой вампир испугается, — прекрати шутить, Кирилл. Иначе эта кисточка в гуталине, которой Марина красит ресницы, сейчас окажется у тебя в глазу. 

— Дошутишься, лицо подправлю. 

— Что за угрозы, Марина Марьяновна? Я же из добрых побуждений!

— Знаю я тебя, балбес, — фыркает она, проведя несколько раз пылесборником по своим ресницам и внимательно глядя в зеркальце. — Все, иди.

— А вы не будете прыгать? — интересуюсь я, кивая на окошко.

Чего остался вообще, сказала же идти.

— Куда? — лицо у Марьяновны стало озадаченным, на минуту она даже прекратила превращать свои ресницы в опахала.

Моргнула пару раз, из-за чего гуталин отпечатался на коже.

— Из окна, — уверенно заявляю я, кивая на пятно. — В вас там это… — тычу пальцем, показывая направление.

Стерлядь вновь моргает, затем подносит зеркальце и смачно ругается.

— Вот… блин! Стирать теперь придется. Из-за тебя все, — бурчит она, потянувшись было к салфеткам. Однако я по инерции перехватываю тоненькое запястье и с удивлением отмечаю, какая Марина хрупкая. Не ест совсем или от вредности иссохла?

— Погоди, — я выхватываю салфетку, переходя на фамильярное общение без предупреждения.

— Ты что делаешь?! Кирилл, испортишь же.

— Обязательно, если будешь ерзать! — я огрызаюсь в ответ, игнорируя ворчание. Склоняюсь ниже, дабы стереть черную грязь и рычу недовольно:

— Глазами не хлопай, а то еще больше на панду похожа станешь.

Марина затихла — терпит и молчит, пока я убираю несколько комочков, осторожно прикасаясь к лицу. Наклоняюсь так ближе, что чувствую мятное дыхание. В душе что-то переворачивается. Особенно когда вспыхивают золотистые искры в голубых глазах Марьяновны.

Все-таки она очень красивая женщина. Даже слишком. 

— Все? — шепчет Стерлядь, и я непроизвольно наклоняюсь ниже, опуская ресницы.

В этот момент случается та сцена, которая обязательно должна присутствовать в любом сентиментальном романе. В приемную влетает особо ретивый работник конторы, ведь у того срочное «надо». После, как в закадровой съемке плохого кино: не видит секретаря, напрямую бежит по направлению к двери заместителя директора по экономике и финансам.