Если вы никогда не видели, как могут подраться двое пенсионеров, один из которых привязан к стойке с капельницей, и двухсотдвадцатифунтовая медсестра, то вы жизни не нюхали, скажу я вам.

– Прости, Джеки, но ты же понимаешь, что кто-то должен понести наказание. А у тебя ни медицинского образования, ни семьи, ни детей, да и срок договора уже истек.

Я повесила на плечо сумку с небрежно засунутым внутрь халатом, который мне больше не понадобится, толкнула дверь и вышла на улицу. Прикрыв рукой глаза, стянула сумку с плеча и по привычке кинула ее на единственное место, не тронутое закатным калифорнийским солнцем, но она с глухим стуком упала на пыльную землю.

– Они что, еще и лавку передвинули?!

С тех пор как я устроилась сюда, этот закуток успел мне полюбиться: здесь можно было хоть на десять минут перерыва скрыться от запаха сигарет, что вечно тайком, словно школьник, курил мистер Моралес, от зеленых волос миссис Мэйпл и хлюпающего, булькающего кашля новенького старичка, имя которого я все время забывала. Они были как дети. А теперь мне придется отдать их на усыновление кому-то еще…

Я наклонилась, отряхнула от пыли сумку и уселась в тень, прикрыв глаза. По руке, все еще сжимающей телефон, прошла вибрация.

– Джекс?

Голос мамы тонул в шуме дороги и сигналах автомобилей. Вероятнее всего, она возвращалась домой из отеля «Марриотт», в котором вот уже два года работала уборщицей. Обычно мама звонила мне по двум причинам – чтобы пожаловаться или чтобы попросить денег. Иногда по обеим сразу. Поэтому, пока она не начала развивать один из двух возможных сценариев, я произнесла:

– Меня уволили.

На том конце повисла тишина. Думаю, любая другая мать спросила бы, что случилось, может, даже предложила бы помочь, но это был не совсем наш вариант, поэтому я пояснила сама:

– На нашу смену поступила жалоба. А Дороти работает на двадцать пять лет дольше меня, так что нетрудно догадаться, на кого из нас двоих пал жезл правосудия.

– Очень жаль, милая.

Я улыбнулась. Мама редко называла меня так. Наши отношения вообще сложно было назвать простыми. Но другой матери у меня не было, так что и за то, что есть, я старалась быть благодарна.

– Мне тоже.

По большей части из-за того, что я потратила последние несколько получек на новую камеру, и пока она явно не окупала вложения. Ведь вместо того, чтобы в свободное время снимать украдкой неподдельные чувства, парящих птиц или солнце, садящееся над виноградниками в долине Напа, я фотографировала детские праздники и бюджетные свадьбы в Пасадене. Потому что за это платят. Да, перед вами одна из тех дурочек, что приезжают завоевывать большой город, но в итоге просто в нем растворяются, словно сахар в стакане с горячим американо.

– Смотри куда прешь! – вскрикнул кто-то и резко просигналил. Двое водителей, едва не столкнувшись, открыли окна своих машин и затеяли шумную перебранку. Где-то смеялись подростки. От асфальта шел пар. А всего в паре десятков улиц отсюда очередная красотка, мечтающая повторить путь Грейс Келли, получала очередной «Оскар», «Грэмми» или подписывала завидный контракт.

Кажется, это единственный город, который может вознести на самую вершину и с таким же энтузиазмом утопить. И мне грозило скорее последнее. Я понимала: если не найду деньги на следующий семестр, то год учебы в университете просто пропадет зря, а вот этого я никак не могла допустить, так что светило мне лишь одно – все лето перебиваться случайными заработками в какой-нибудь вонючей забегаловке, бегая от стола к столу и надеясь, что сегодня никто не шлепнет тебя по заднице. Потому работа в доме престарелых мне и нравилась. Тихо, спокойно, никаких пьяных обнимашек и неудачных подкатов. Еще и платили хорошо.