Было слышно, как в темной галерее по соседству по скользкому спуску известняковых плит с уханьем катается пещерный медведь. Грязную поверхность ноздреватых плит медведь, наверное, заездил до блеска. В кромешной темноте взбирался на самую верхотуру, фыркал от удовольствия, съезжал вниз. Он делал это снова и снова, и Напилхушу стал бояться, что однажды медведь съедет прямо к нему. Вот почему, когда вождь наклонился над колодцем и в тысячный раз спросил: «Мечта или пища?» – Напилхушу скромно ответил: «Пища».

Девушки и женщины стонали от разочарования.

Проклятые суфражистки! Чтобы сдавшийся певец не мог приблизиться к их лежанкам, на всех подходах они рассыпали теперь сухую скорлупу колючего дикого ореха и хрустящие раковины пещерных улиток. И к общему костру Напилхушу больше не допускали.

А спал Напилхушу на голом полу, положив круглую плешивую голову на спину древней неприхотливой черепахи, помеченной ладонью какого-то допотопного художника.

Ушшу был.

Хаммату был.

Хутеллуш был.

Еще второй Тишуб был.

Второго Тишуба убили женщины.

Так незаметно убили, что если бы не вылезший язык и черное лицо, подумали бы – сам умер. Его до этого так и прозвали: Тишуба – Костяное лицо. Такое твердое было лицо, что его удары нисколько не портили.

Однажды пришли нежные дни тепла. Зеленые листья выросли до размеров ушей бурундука. Триба запаслась мясом и кореньями на всю зиму. Радуясь, Тишуб громко пел у костра. «Женщину хочу», – пел иносказательно. Опухший от переедания и мухомора вождь понимающе кивал.

«Чужую женщину хочу», – иносказательно пел Тишуб.

«Чужая женщина – ловушка для мужчины, – понимающе кивал вождь. – Чужая женщина – она как глубокий ров. Она – как нож, бьющий в сердце. Как Старая падь, которую не каждый пройдет».

Старой падью звали угрюмое ущелье, прорезанное в скалах рекой.

Известняковые склоны там были такие крутые, что зимой тяжелый снег почти не держался. Большим преступлением считалось говорить в Старой пади даже шепотом. Может, поэтому, рассердившись, вождь однажды ударил Тишуба тяжелой костью по голове. Если бы по лицу – это еще ничего. Но ударил по голове.

Тишуб хворал целое лето. А, отхворав, стал жалкий, согбенный.

Все равно, пугливо пригибаясь, ходил за дочерью вождя, отслеживал все ее передвижения.

Пугался, но ходил. Вожделение владело Тишубом.

Притаившись за темным углом, подолгу прислушивался.

Вот протопал старый Ухеа, потащил бивень для зачистки… Вот вскрикнула поганая летучая мышь… Вот ужасно захохотали косматые подружки, нежно прошлепала ножками младшая жена вождя… Если неожиданно выскочить, мечтал Тишуб, можно стать товарищем по жене… Но понимал: лучше не выскакивать…

Терпеливо ждал встречи с дочерью вождя. Очень радовался.

Но дочь вождя ему не радовалась. А однажды ударила его в костяное лицо тяжелой бычьей челюстью. Строгая. У нее были толстые ноги и чувственные красные губы. С нею всегда ходили три косматых подружки. Родив горластого первенца от плечистого охотника Хутту, умевшего в одиночку поднимать камень, запиравший вход в пещеру, дочь вождя заодно выкармливала и некоторых чужих детенышей. У нее было доброе нежное сердце и самое вкусное молоко. Она могла обнимать любого мужчину всю ночь, только Тишуба не хотела.