Этот простой на первый взгляд путь советского паренька здорово отличался от того, который выбрал для себя Александр Аверьянов. Он был младше Василькова на несколько лет, рос без отца, учился спустя рукава, куда больше времени проводил на улице с ватагой таких же непослушных оборванцев. Семилетку окончил кое-как, поступил на шоферские курсы. Через полгода получил водительское удостоверение и устроился работать на автобазу. В конце 1939 года за участие в групповой драке был поражен в правах и осужден на один год шесть месяцев. В Безымянском исправительно-трудовом лагере он отсидел чуть меньше и в начале 1941 года вышел на свободу. Больше Аверьянов в криминальных заварушках не участвовал, то ли не успел, то ли и в самом деле перевоспитался.

Когда по репродуктору объявили о начале войны, дожидаться повестки он не стал, собрал в вещмешок скромные пожитки и сам притопал на сборный пункт военкомата, где уже бурлила толпа мужчин разного возраста. К вечеру того же дня девятнадцатилетнего парня и несколько сотен таких же новобранцев привезли на грузовиках в летний лагерь РККА, расположенный в Подмосковье.

Первым делом все эти люди прошли медкомиссию. Негодные к прохождению службы убыли обратно в распоряжение военкома. Годных к нестроевой определили в хозяйственные роты. Остальных поделили на две группы.

В одну попали взрослые мужики 1890–1904 годов рождения, запасники и участники Первой мировой войны, хорошо знающие, что «германец – противник сурьезный». В другую записали молодежь. Мужикам из первой группы раздали форму, обувь, обмотки, вещмешки и винтовки, провели несколько занятий и отправили на фронт. Со второй группой возились дольше. 30 часов – общая физическая подготовка, 25 – рукопашный бой, 20 – плавание и подготовка к переправам, сдача норм ГТО, преодоление полосы препятствий, стрельба, метание гранаты, штыковой бой и другие военно-прикладные испытания.

Как ни странно, но военное дело Аверьянову пришлось по душе. В графе «специальность» его военного билета было записано: «Шофер грузовых и легковых автомобилей». Однако, глядя на результаты его обучения, начальство решило использовать расторопного парня по-другому и отправило Аверьянова на курсы младшего комсостава. Посему на фронт он попал лишь в конце сентября 1941 года.

– Ну и кого там еще черт принес? – послышался недовольный голос.

– Дядя Тимофей, это я! – крикнул Васильков через закрытую створку.

Скрипучая лестница привела его в мрачный зловонный коридорчик с единственной дверью.

– Я это, Александр!

В помещении послышалось кряхтенье, шорох, неуверенные шаркающие шаги.

Звякнул крючок, дверь немного приоткрылась, в щель высунулось изрядно помятое, заспанное лицо.

– Александр? Какой такой Александр?

– Здравствуйте вам, пожалуйста. Какой Александр? Да племяш твой! С войны вернулся. Не узнаешь?

Светлая щель сделалась шире. Лицо, испещренное морщинами, высунулось в темноту коридора.

– Племяш? – недоверчиво протянул дядюшка, окатив Василькова ядреным перегаром.

– Ну а кто ж еще?!

Тут в голове у этого типа что-то щелкнуло. Веки с редкими выцветшими ресницами затрепыхались, растерянно хлопнули раз, другой.

– Сашка, что ли? – выдавил он из себя вопрос.

– Я. Пустишь за порог или мне так тут и стоять?

– Конечно, заходи! – сказал дядька, толкнул дверь, посторонился.

Васильков протиснулся внутрь полуподвального помещения.

Это была довольно большая комната с тремя подслеповатыми окнами, деревянным полом и таким же дощатым низким потолком. Сбоку от входной двери стоял узкий шифоньер с куском разбитого зеркала и полопавшимся шпоном на боках. Против него под окнами обитал стол-тумбочка, сплошь заставленный кружками и грязными тарелками. На промасленной газете лежали селедочные хвосты, яичная скорлупа, размякшие стрелки лука, корки хлеба. Дальше, справа у железной печки, стояла кровать с продавленной периной, серой подушкой и каким-то тряпьем. У левой стенки Александр приметил нечто похожее на буфет, полки которого опять же заполняли пустые бутылки, банки, всяческий мусор.