Вышагивая по коридору, довольно улыбаюсь: на душе светло, ибо отстранённость Мага дала трещину… И неожиданно меня опутывает ватным коконом дурнота. Ноги подгибаются, и я, еле успев опереться о стену, съезжаю на алую ковровую дорожку. Кружится голова. Размываются очертания канделябров и всего вокруг. Восприятие реальности уплывает в хаотичное переплетение тёмных нитей, мечущихся из стороны в сторону. До нутра пробирает колющий озноб. Омерзительное дуновение, скользнув по щеке, врывается в душу ядовитым шёпотом, сплетённым из двух голосов: барона и отца.

— Ариш… — слышу у самого уха.

Мой панический крик глохнет, когда из магического вихря проявляется смоляной сгусток с извивающимися щупальцами. Их сдавливающее объятие парализует ужасом, порождённым воспоминаниями. Отцовский голос везде — смеющийся, глумящийся, вливающийся в разум мучительными образами новых жертв, познавших агонию в те годы, когда я пряталась в обители от страданий. Так много измученных и истерзанных им девушек, не нашедших после смерти покоя, и их вой забирает силы, подобно беспросветной вьюге, погребая под своей жестокой необратимостью всё светлое и неприкосновенное. Подкатывает тошнота. Самая изматывающая — ментальная. От неё не освободиться, она везде: под кожей, в сердце, душе, мыслях… Как ворох колких жал, ранящих беспощадно.

И ещё льётся отвратительное удовлетворение. От тех, кто виноват в этих изуверствах. От отца… барона… Крувов… Душа отрицает, но мне не скрыться от ядовитой патоки голосов, самоуверенно тревожащих воздух особняка Грёжес, несмотря на защиту Окольса.

Барьер прорван? Ответа нет, лишь…

— Ариш, — интонация добрая, зовущая. — Дитя глупое. Зачем прятаться от отца? Наши узы крепки и нерушимы. Эйя не была моей, но ты… — Чернильный сгусток гладит меня по щеке, надавливает, словно стремится влезть под кожу, разрастись внутри. — Моё сокровище, — голос отца усиливается, заглушая вибрирующие интонации барона. Мёртвого Ваниуса фон Триса. Или нет? Не приняла ли я тогда, в его Замке, желаемое за действительное? Вдруг мерзавец жив? Вдруг он…

— Нет! — отчаянным выкриком на мгновение разрываю путы, что пытаются утянуть меня во мрак.

Я вспоминаю наставления Эрга До — святого наставника обители — и набираю побольше воздуха, чтобы запеть протяжные молены, вытягивающие из пространства светлую энергию для защиты от злого умысла. Однако оберегающее пение даётся тяжело: слова застревают в горле, а губы словно запечатаны вязкой патокой, сквозь которую им трудно прорваться. Только сдаваться я не собираюсь.

— Не смей, Ариш! — взвивается отец.

Больше ни доброты, ни ласки в его словах. Он повелевает. Приказывает сдаться, идти к нему, отдать себя всю, без остатка — отдать во славу его возрождения.

Не бывать такому. Не бывать!

Я пою. И с каждым мгновением мой поначалу хриплый голос крепнет, освобождаясь от шелухи страха и забитости. Теперь в нём сила, которая встаёт мерцающей стеной между мной и отцом. Больше не слышу родительского голоса и не вижу бесформенный мрак, извивающийся кольцами. Морок развеивается, и мир снова улыбается магическим светом, чуть дрожащим в серебряных канделябрах знакомого коридора.

Я справилась. Закрываю глаза. Изматывающая дурнота отпускает, однако сковывает слабость, да такая, что не шелохнуться. Уловив посторонний звук, тревожно приподнимаю веки. На меня глядит Сарис Марис.

— Ты стойкая, — нейтрально замечает провидица.

И это моя мать. Непостижимо!

Опираясь о стену, я осторожно поднимаюсь. Ноги дрожат, но держат. Переведя дыхание, цежу сквозь зубы: