Бригадир усмехнулся:

– Меня в ту пору даже в пеленках не было.

– Зато я вполне сознательный в те годы был, – с достоинством заявил Торчков. – Как понимаю, тот период близок к колчаковщине, а при Колчаке по Березовке да окрестным селам зверствовал Калаган. Многих мужиков этот проклятый контра и без ног, и без рук оставил. А сколько на смерть расстрелял – не перечесть…

– Ты, Иван, с какого году рождения? – поправляя на голове соломенную шляпу, осторожно спросил Хлудневский.

– Чо, свататься надумал? Какая тебе разница, с какого?..

– Такая, что родился ты в семнадцатом году и колчаковского зверства, можно сказать, не видел. Я на семь лет старше и то колчаковщину помню так себе…

– Дак, ты ж из ума теперь выжил! – огрызнулся Торчков.

– Нет, Иван, с моим умом все в порядке. Фамилия-то начальника колчаковской милиции, если хочешь знать, была не Калаган, а Галаган.

– Хрен редьки не сладче.

– Так-то оно так, но ты следователей не путай, – Хлудневский встретился с прокурором взглядом. – После империалистической да Гражданской войны у нас тут, в самом деле, много инвалидов насчитывалось, однако не могу припомнить таких, кто на железном протезе ходил. Все безногие на костылях либо на самодельных деревяшках хромали.

– А случаев, когда люди безвестно пропадали, не помните? – спросил Хлудневского прокурор.

Старик задумчиво царапнул бороду:

– Когда почтовый тракт через Березовку действовал, разный непутевый народ по нему шлёндал. Даже беглые каторжане бродили. И ограбления случались, и тайные убийства. В тридцатые годы, как коллективизация завершилась, жизнь спокойно потекла, без скандальных событий.

– Лукьян, слушай меня! – нетерпеливо вмешался в разговор Торчков. – И при колхозной жизни хватало скандальных фокусов. Вспомни тридцать первый год, когда одноногий председатель нашенского колхоза зачистил под метелку общественную кассу и укатил на колхозном жеребце безвестно куда…

– Имеешь в виду Жаркова Афанасия Кирилловича? – уточнил дед Лукьян.

– А то кого же!

– Афанасий на костылях ходил, не на протезе.

– За уворованные у колхоза деньги он вполне мог купить железную протезу.

– Где их тогда продавали? Это теперь к инвалидам внимание проявляют, даже автомобили бесплатно выдают. А после империалистической, старики сказывали, вручат безногому от имени царя-батюшки костыли и хромай на них по гроб жизни.

– Вы, товарищ Хлудневский, хорошо знали того председателя? – заинтересовался прокурор.

– Как сказать… – дед Лукьян замялся. – Счетоводом я при нем в колхозе работал.

– Оттого и в защиту полез! – мгновенно подхватил Торчков. – Тут, если разобраться, одна шайка-лейка…

– Ваня, побереги патроны, – осуждающе проговорил молчавший до этого Инюшкин.

Торчков задиристо развернулся к нему:

– Воздержись, Арсюха, с подковырками. Или забыл, что председатель до побега у твоего родного батьки квартировал?..

Арсентий Ефимович ошарашенно глянул на Антона Бирюкова:

– Во попер Кумбрык в атаку! И боеприпасов не жалеет…

– Давайте, товарищи, серьезно поговорим, – предупреждая назревающую перебранку, сказал прокурор.

Сумбурно возникшие воспоминания через несколько минут превратились в мирную беседу, в которой в основном участвовали дед Лукьян Хлудневский и Арсентий Инюшкин. Несколько раз неудачно вклинивавшийся в разговор Торчков разочарованно отошел в сторону и с внезапным интересом, словно любопытный ребенок, стал наблюдать за экспертами. Те что-то измеряли среди костей в разрытой ямке, записывали, подсчитывали и фотографировали.

Прокурор, изредка задавая старикам уточняющие вопросы, выяснил, что Афанасий Кириллович Жарков был «главным заводилой» коллективизации и, когда Березовский колхоз организовался, стал первым его председателем. Появился Жарков в Березовке в революционные года вместе с возвращающимися по домам участниками империалистической войны, по «происхождению» был не сибиряк, а откуда-то с Запада: то ли балтийский матрос, то ли большевик, направленный в Сибирь налаживать советскую власть. Носил всегда старую кожанку, в виде тужурки, с наганом в кармане. В период колчаковщины командовал партизанским отрядом за Потеряевым озером, в окрестностях села Ярского. Был тяжело ранен – лишился правой ноги ниже колена. После ранения приспосабливался ходить на деревянном протезе, однако не получилось. Говорил, мол, осколок в культе остался и при протезной ходьбе боль причиняет, а костыли при натренированных руках – самое то, что надо. Семьи у Жаркова не было, хотя к тридцатым годам возраст его уже за сорокалетие перебрался. Исчез он очень таинственно. Вечером запряг в рессорный ходок выездного жеребца и укатил из Березовки неизвестно куда. После ходили слухи, будто видели беглеца: кто – в Серебровке, кто – в Ярском, а кто-то даже – в Томске. Слухи слухами, но человек как в воду канул. Вместе с Жарковым вроде бы пропала из колхозного сейфа тысяча рублей. Эти деньги, кроме председателя, никто другой взять не мог – ключ к сейфу был только у Жаркова.