В общении сложности обоюдны – если Диану иногда бесила задумчивая ненадежность/непонятность дочери, то Рите тяжело приходилось с маминой настойчивостью, дотошностью в добывании информации «непосредственно из моей головы!».

«Причем даже получив информацию открытым текстом, мама все равно делает неправильные, часто противоположные выводы! Я тебе думаю-думаю, ну почему ты меня не слышишь/не понимаешь?!» – возмутилась однажды еще маленькая Риточка, удивительно верно очертив разность восприятия. Позже каждая нашла свой личный способ получения/передачи информации с поправками на собственный темперамент. Одно осталось неизменным – Диана не любила рассказывать Дочери о ее собственном детстве, о тех годах, которые Рите запомнились отрывками, цветными картинками/картинами деда. Тем удивительнее редкие минуты откровений, появление и логику которых сама Рита до сих пор не смогла постичь, но обычно ловила их жадно и с удовольствием.

«Это была какая-то неправильная, больная зависимость…» – сегодня Ольга появилась в самый разгар Диано-Ритиного диалога о делах двадцативосьмилетней давности. Обсуждалась встреча, искра и фатальная влюбленность потомственного москвича с яркой представительницей дружбы народов. С экрана монитора за происходящим одним глазом подглядывает Павел Юрьевич. Второй у него, конечно, имеется. Просто увеличенный портрет остался именно в таком положении, отчего монитор показался Ольге гигантской замочной скважиной.

– Первое, что я помню, – негромко говорила Рита, – это запахи, шкаф, который отделял нас от других, и картины.

Диана отвлеченно смотрела вдаль, в окно, словно пыталась разглядеть за ним прошлое.

– Они вечно курили в доме, – полусердито-полугрустно вставила она. – Твой родной дед, три его гражданские жены-натурщицы и их вечные гости.

«Ого!» – Ольга мысленно усмехнулась.

– Да, таких откровенных картин я больше никогда не видела, – воспоминание явно смутило и развеселило Риту.

– Он талантливо писал, – заключила Диана. – Сейчас я могу, наконец, это признать. Он не только передавал красоту тела, каждая его картина была словно живая. Это меня и бесило в то время, представь, с каждой стенки и из каждого угла на меня, тебя и Кешу неизменно смотрели эти его живые нимфы, прикрываясь одними фиговыми листочками или не прикрываясь вовсе. Этого ты не помнишь, но я ему в то время постоянно устраивала выставки-продажи, чтобы только распродать срам.

– Ты не рассказывала!

Диана тихо вздыхает.

– Я сидела дома в академе, и мне чем-то нужно было заниматься в перерывах между стиркой твоих ползунков и готовкой борщей…

Рассеянным взглядом Рита замечает Ольгу, закусывает губу. Ольга демонстративно изучает прайсы типографии.

– Характер и мировоззрение ребенка закладывается до шести лет, неудивительно, что ты у меня такая странная, – продолжает рассуждение Диана Рудольфовна. – Богемно-цыганский образ жизни в квартире твоего гениального деда не мог не оставить свой след. Явление его жуткой матери позже всех нас едва не отправило на тот свет. Так что цени, доча, то, что у тебя есть сейчас. И хоть иногда выныривай из своего заоблачного мира.

Слушая мать, Рита отчаянно косит взглядом на Ольгу. Ольга тоже слушает рассказ Дианы Рудольфовны, улыбается и в определенный момент все же решает поднять глаза.

– Привет… – удивленно произносит в это время Катя, еще одна бывшая одноклассница Кампински и Золотарева. – Ольчун?

Она только что вошла в студию. На ходу снимает шапку и поправляет волосы:

– Как ты здесь?

Проезжая мимо студии, которую жена предпочла его офису, Миша замечает Ольгину ауди, припаркованную у входа. С того самого дженга-вечера (когда праздновали негласную победу над Золотаревым старшим) они не виделись и не общались.