…Ближе к одиннадцатом часу пополудни шумно прихлебывающий из блюдца поданный надзирателем чай и часто промокающий несвежим платком обширную лысину, страдающий от жары тучный следователь, жаловался тщедушному, терзаемому вечным утренним похмельем присяжному поверенному:

– За какие ж грехи на нас Господь так прогневался?.. Доконает меня эта жара, ох, доконает… Да вы, Прокопий Петрович, на чаек, на чаек налегайте. Помогает, знаете ли-с…

Жмущийся на жестком стуле, сотрясаемый мелким ознобом поверенный, брезгливо отодвигая парящую чашку, желчно заметил:

– Меня, Василь Иваныч, сейчас винца стопочка очень выручил бы, а не эта водица подкрашенная.

Понимающе усмехнувшись, судейский развел руками:

– Вот тут уж, милейший, увольте. Искренне сочувствую, но помочь не в силах. На службе, чтоб соблазну не иметь, не держу-с.

Тяжко вздохнув и пересилив себя, присяжный поверенный с отвращением отпил маленький глоток, а следователь, меж тем, продолжал:

– Я, душа моя, Прокопий Петрович, категорически не согласен с вашим предположением о душевном нездоровье нашего молчуна. Судя по известной мне картине, этот субъект обладает поистине иезуитской хитростью и коварством, присущей отдельным представителям низших сословий. Уверяю, милостивый государь, а я-то знаю, о чем речь веду, чай по судейской части уж второй десяток лет разменял, еще при покойном императоре Павле Петровиче службу начинал. За эти годы такого насмотрелся, о-го-го, не приведи Господь и теперь подобных субчиков насквозь вижу. Симулянт он, причем не очень умелый, вот и весь мой сказ. И даже не трудитесь убеждать меня в противном – лишь напрасно время убьете, – разгорячившийся чиновник так прихлопнул пухлой ладонью по столу, что подскочила, расплескивая недопитый чай, чашка из ярко расписанного фарфора.

Вполуха слушавшего рассуждения собеседника поверенного неприятно мутило. Предложенный судейским чай не смог облегчить похмельных мук, и ему на самом деле было совсем не до томящегося в одиночке убийцы, представлять интересы которого он взялся из-за жалкого казенного гонорара, полагавшегося неспособным оплатить услуги защитника. А вопрос о безумии подзащитного он поднял лишь потому, что ничего другого просто не пришло в его больную голову.

Звякая о зубы тонким фарфором ходуном ходившей в руке чашки, поверенный, с немалым трудом протолкнул в себя еще один скупой глоток и поспешил согласиться:

– Воля ваша, Василь Иваныч. Считаете, что здоров душегуб, так и ладно. Я ж не доктор, – он попытался плавно поставить чашку, но не удержал в непослушных пальцах и звонко стукнул ей о столешницу.

Следователь недовольно поморщился, а гость, жаждущий только одного – промочить пересохшее горло в ближайшем питейном заведении, суетливо подскочил и прижал костлявый, небрежно выбритый подбородок к замызганному шейному платку, заменяющему галстук:

– Не смею более отрывать вас от дела, Василь Иваныч. Да и меня, – поверенный добыл из жилетного кармана массивный «Брегет», последнюю ценную вещь оставшуюся у него от лучших времен и прозвонил одиннадцать раз, – уж время поджимает. Однако прежде чем откланяться, хотелось бы узнать, когда же состоится суд?

Чиновник неопределенно пожал плечами:

– Ныне бумаги передам в канцелярию, и через пару-тройку дней пожалуйте в заседание, – а уже в спину, поспешившему на выход поверенному, насмешливо буркнул: – Знамо, где тебя поджимает. В шинке, небось, давным-давно заждались…

Продолжал отмалчиваться Ефим и на суде, игнорируя любые обращения, как судьи, так и защитника. Тем не менее, свидетелей учиненного злодеяния было достаточно, и доставленные на процесс очевидцы наперебой, в мельчайших подробностях живописали трагедию.