Углубившись в ряды деревьев, Арина торопливо обошла груши и сливы, но как только начался Живой сад, замедлилась. Остановившись у молодой яблони, тронула тонкий ствол пальцами и затихла. Ветви деревца напоминали узловатые пальцы с зажатыми в них кистями, а цветы пахли медовой гуашью.

Не все яблони были посажены на местах реальных захоронений. Точно Арина знала только про детей прадедушки Абрама. Пять яблонь, навсегда оставшихся юными деревцами, – пять детских могил. Сестра прабабушки тоже была похоронена здесь, насчёт остальных Арина не знала, да и не спрашивала. Большую часть родственников погребли на местном кладбище, но при посадке яблони обязательно использовали какую-то личную вещь. В корнях яблоньки деда Данила осталась ветошь в разводах краски. Ей он вытирал руки и кисти.

Арина судорожно всхлипнула. Глаза наполнились слезами. В их семье смерть не была причиной плакать, а она не просто плакала, ревела с соплями и слюнями. Захлёбывалась своим горем. Дед Данил был её единственным другом и единственным, кому она показывала свои рисунки. Он жил отшельником в посёлке Степном на углу улиц Кленовой и Отрадной. Из окон его дома открывался вид на кукурузное поле и закат. Когда-то, как дедушка Витя и дедушка Степан, он работал бригадиром в «Сад-Гиганте», но лет десять назад пьяный замёрз в сугробе, и ему ампутировали обе ноги ниже колена. Арина и не знала его ходячим обычным способом и пьяным никогда не видела.

По дому дед Данил передвигался на мягких подкладках, привязанных к ногам, а большую часть времени сидел. Сидел, курил вонючие самокрутки и рисовал. От сигарет его пальцы и зубы пожелтели, он выглядел неопрятно, разговаривал мало, но умел видеть волшебство в прожилках листьев и дождевых пузырях.

Прошлогодней зимой он сильно заболел, но наотрез отказался покидать Степной. Арина попала к нему в качестве временной сиделки. Сама вызвалась. С весны стала ездить по выходным на вахтовом автобусе, а летом чуть ли не каждый день. Папа завозил её с утра и забирал на обратной дороге из сада. Он работал трактористом, в зависимости от сезона менялась техника, которой он управлял, но чаще всего он участвовал в обрезке деревьев и подготовке рядов для посадки.

Больше года у Арины был друг. Он научил её рисовать и тонко затачивать карандаши, так что грифелем при желании можно было насквозь проткнуть не только муху, но и мышь. Ему было плевать, если Арина грубо выражалась, ходила лохматая и не ела в обед суп, главное, могла нарисовать влажный нос собаки и пыль в солнечном луче.

В кособоком саманном доме не было телевизора и радио, даже книжек не было, только краски и холсты. Но Арина предпочитала карандаши. Дед Данил рисовал гуашью, мосбытхимовскими тюбиками и даже её школьной акварелью, часто одну картину поверх другой. Были в его доме и пятислойные портреты. Сквозь розоватую пастельную кожу, будто сквозь дымку, проглядывали лица ранее запечатлённых людей.

После его смерти несколько холстов оказались в картинной галерее на Школьной улице, но большая часть переехала на их чердак. Хатку в Степном заколотили, решили в будущем выставить на продажу, если крыльцо и крыша окончательно не сгниют. Прямых наследников дед Данил не оставил.

Раскрыв блокнот, Арина подняла его перед собой и развернула к дереву.

– Это я Лёшку нарисовала. Он не всегда идиот, бывает и такой, интересный. А это… – не опуская блокнот, она перелистнула страницу, – это Француз. То есть Филипп Черных. Это он с Настькой выдувал самодельные мыльные пузыри.