– Прошу вас, садитесь. Анна Дмитриевна? – уточняю я (так написано карандашом на верхнем поле карточки).

– Да…

– Соболезную вам.

Она садится. Потом склоняет голову и всхлипывает. Когда оставляет попытки натянуть на толстые колени вытертую юбку, ее пальцы теребят носовой платок.

Мы молчим.

Проходит положенная минута. Я откашливаюсь и спрашиваю:

– Вы были женой Василия Никифорова?

Анна Дмитриевна снова кивает.

– Расскажите мне о нем, – прошу я. – Вспомните самое важное, что с ним связано.

Смотрит испуганно.

– Самое?..

– Да, да, – подбадриваю я. – Что это было? Тот же испуганно-непонимающий взгляд.

– Может быть, ваша любовь?

Пугается.

– Или рождение детей? У вас есть дети?

– Есть, да… Петя… то есть он… отчим он ему был.

Кусает губы. Старается не смотреть в ту сторону, где лежит тело. Но оно чем-то притягательно – вновь и вновь ее взгляд неуверенными шажками, словно ощупью, бредет туда; наткнувшись, испуганным скачком возвращается обратно.

– М-м-м… Он был добрым человеком?

– Он?., да… он добрый был… – произносит Анна Дмитриевна с той влажной хрипотцой в голосе, что обычно предвещает скорые рыдания. – Он всегда… и зарплату домой и… и купить если что. А что срок, так он не виноват, – поясняет торопливо. Глаза распахнуты. Ей очень важно, чтобы я поверил: Никифоров не был виноват. – Его Голубенко подставил. Он начальником цеха, а Голубенко главбухом. Через него-то налево все и гнали, а Вася даже и не знал.

А когда открылось, Голубенко сухим из воды вышел, а Васю на три года. Понимаете?

– Понимаю.

– А так-то он золотой, просто золотой человек был. Конечно, под горячую-то руку тоже… вспыльчивый, этого не отнимешь. Но отходчивый. Бывало, Петька достанет его… уж я и так между ними и сяк, чтобы не ссорились. Но все равно случается. Ну и что? Затрещину даст, да и дело с концом. Бывало, и мне за компанию перепадет, – смущенно улыбается. – Между мужем-то и женой, известное дело, не без этого. Или напьется да еще пиджак порвет. Бывало, скажешь ему: Вася, что ж ты, мол? Нет, я к примеру говорю. Тут-то вот и понесет! Батюшки-светы!.. – она качает головой, как будто удивляясь пережитым страстям. – Но отходчивый, этого не отнимешь. Полыхнет, бывало, а через час уже и разговаривает, будто ничего и не было. А мужчины-то знаете какие бывают? Далеко ходить не надо. У сестры вон Виктор. У-у-у…

Безнадежно машет рукой.

– Так, так… Еще что-нибудь?

– Да что еще-то? – переспрашивает она и вдруг, прижав платок ко рту, начинает негромко выть, качаясь в кресле. – Хорошо жили мы… по-человечески… несчастье-то какое, господи! Хотели к весне машину взять, все присматривался, какая что… Зачем он в щиток-то полез? На то электрики есть. Надо было по начальству: так и так, мол, электричество барахлит или что там. Нет, сам. Все сам!.. В прошлом году соковыжималку взялся чинить, а теперь ее ни в одной мастерской не берут, а она каких денег стоит. Все сам! Зла не хватает, честное слово!..

Воспоминание о соковыжималке становится серьезной преградой для вот-вот уже готовых, кажется, хлынуть слез. Анна Дмитриевна вытирает платком глаза и хмуро смотрит на меня.

– Он любил вас? – спрашиваю я мягко.

– Он-то? – она задумывается. Губы снова начинают дрожать. – Конечно… любил… мы с ним душа в душу. Он и зарплату всегда домой, и если купить что… Вместе поедем в субботу на оптовый, он стоит с сумками, я по ларькам. Ну поворчит, конечно, не без этого… Нет, мы душа в душу. В Крым ездили в… в каком же году? Петьке шесть лет было. Ой, давно уж как… а как вчера, правда. Утром на пляж, на камушки… у нас камушки были. У всех песочек… нет, у нас камушки. Даже лучше. Грязи меньше. До обеда поваляемся, или Вася еще утром за баклажкой сходит, винцо под зонтиком потягивает. Я и не ругалась, что уж. Оно слабенькое, как квасок. И сама, бывало, стаканчик выпью. Вася-то и скажет: ну-ка, Нюра, выпей стаканчик, чтобы солнце ярче светило…