– Ну ладно, – вздохнула Даша. – Пожалуй, мне пора.

– Да, – хмуро согласился я. – Хорошо. Теперь снова на год?

– Можешь мне писать. – Она пожала плечами. – Вот телефон.

Я взял визитку.

– В четыре самолет.

– Ты говорила…

– Знаешь, очень боюсь террористов, – вдруг пожаловалась она и сложила ладони движением, которое должно было, видимо, означать окончание нашей встречи.

– Террористов? – переспросил я.

– Ну да. Всюду взрывают, уроды. Ну что, пока?

– Пока.

Мы уже стояли у ступеней.

– Не сердись на меня, Дашенька, – сказал я, целуя ее на прощанье. – Не сердись. Прости меня.

– Ну, пока! – повторила она и пошла вниз.

Я смотрел в спину, пока она не скрылась за поворотом, а потом побрел к машине.

Мне пора было двигать в Анимацентр.

Меня всегда смущало противоречие, присутствующее в жизни каждого аниматора. Его профессиональный долг – пытаться вжиться в жизнь других людей, то есть воображать ее, делать почти осязаемой, почти реальной. Для того чтобы его попытки были хоть сколько-нибудь успешны, ему нужно быть знатоком жизни вообще – и, следовательно, своей собственной тоже, которая, по идее, должна быть ему совершенно понятна и близка.

Ни черта подобного. В своей – не разберешься.

Я знал, что несколько дней буду вновь и вновь промолачивать детали нашего разговора, пытаться отклонить обвинения, восторженно находить доводы в свою защиту, которые почему-то не нашлись вовремя… иногда обнаруживать на себе недоуменные взгляды – оказывается, три последние фразы я сказал вслух. Знал я и то, что это не имеет никакого смысла: задача не решается на логическом уровне, и какими аргументами ни запасайся, их всегда можно будет отвергнуть одним лишь взглядом. Я вспомнил почему-то, как тем летом, когда Даше должно было исполниться двенадцать, я отвез обеих в пансионат, условившись приехать в следующий четверг, остаться с Дашкой, а маму отпустить на три ночи. Однако случилось непредвиденное: в среду утром умер дядя Гоша. Великан дядя Гоша умер. Мне трудно было в это поверить – как же так, кто теперь будет громыхать и командовать?.. Я позвонил маме и сообщил о случившемся. Дядю Гошу она когда-то знала, однако относилась к нему, как почти ко всем людям с нашей стороны, с плохо скрытым презрением, поэтому у меня не было надежды, что этим известием я смогу ее хоть сколько-нибудь расстроить. Так оно и вышло – она ничуть не расстроилась.

– Погоди. Ничего не понимаю. Ведь ты обещал в четверг – и до воскресенья!

– Я же говорю, – повторил я, решив, что она просто не расслышала. – Дядя Гоша утром умер. В пятницу похороны. Я должен быть на похоронах, понимаешь? Я приеду в пятницу вечером, с поминок.

– С каких поминок? – холодно изумилась она в тот момент, а я и сейчас, десять лет спустя, отлично мог вообразить ее: глаза сощурены, губы поджимаются в паузах между фразами. – Ты же обещал в среду вечером!

О-бе-щал! Ты обещал! Ты мне обещал! Ты Даше обещал! Ты что, не помнишь, что ты обещал? Ведь ты обещал, понимаешь? Обещал, обещал! Я на тебя рассчитывала! Как можно – обещать и не делать?!

Вот так мама ставила вопрос – а теперь его так же ставит Даша. Я ее в детстве обманывал: обещал – и не делал. Обманывал, когда она была маленькой и не могла за себя постоять…

Вот так.

Ну и ладно. Все равно мне горько. Потому что Даше хуже, чем мне. У меня нет дочери. Ну и что? Если захочется, я могу завести другую. Хоть никогда этого не сделаю. Но чисто теоретически – могу. А у Дашульки нет отца. И уже не будет, потому что другого отца не бывает – не бывает, хоть расшибись. И если не можешь любить того, что есть, – приходится признать себя безотцовщиной.