Ну ладно. Поехали.

Щелкаю тумблерами. Гул становится жестче – генератор вышел на рабочий режим.

Становлюсь в изголовье подъемника.

По дугам излучателей уже пробегают едва различимые трепетные огоньки.

Снова откидываю простыню.

Всматриваюсь в черты его лица.

Меня охватывает привычное волнение. Странное – но и привычное.

Каким же ты был, Василий Никифоров? Как прожил свои сорок девять лет?

Как мне понять это?

Привалившись камуфлированным плечом к будке, охранник Полын посматривал на проходящих с той безнадежностью во взгляде, какая сквозит порой в желтых глазах цепных собак.

– Ну что, служба, – сказал Никифоров, свернув в ворота. – Паришься? Давай твоих закурим.

– От тебя хоть прячься, Михалыч, – хмуро ответил Полын. – Свои-то где?

– Своих я сроду не имел, – отшутился Никифоров, добродушно щеря щербатые зубы. – Не жмись, чего ты.

– Ишь ты, не жмись, – проворчал охранник, протягивая пачку. – Тут, блин, уже спички впору считать, не то что сигареты.

– Это да, – согласно кивнул Никифоров, пустил дым и спросил с лукавой интонацией, позволявшей предположить, что сам он давным-давно знает ответ на свой вопрос, а сейчас только хочет проверить бестолкового топтуна. – А почему?

– Да потому, блин, что совсем оборзели, – загорячился Полын. – Ты смотри, что делают! Вчера картошка семь, нынче девять. Вчера бутылка двадцать четыре, сегодня без тридцатки не подходи. Это как?

Он замолчал и возмущенно уставился на Никифорова. Никифоров хмыкнул, глядя снисходительно и немного насмешливо. Затем стряхнул пепел и сказал наставительно:

– То-то и оно-то.

– А я что говорю? – Полын нервно сжимал и разжимал кулаки. – Вон, блин, тесть у меня. У него скидка. Ну, короче, всегда на одной заправке заправляется. Как постоянный, блин. Всем восемь семьдесят, а ему восемь пятьдесят. А он и отчитывается за восемь пятьдесят. Я ему говорю: ты чего? Ты должен за восемь семьдесят! Это ж твои двадцать! Прикинь: шестьдесят залил, двенадцать целковых на карман. А он говорит: требуют. Ты понял, блин?

Сделав губы куриной гузкой, Никифоров выпустил дым тонкой струйкой и снова загадочно хмыкнул.

– Во-во, – сказал он.

– А с дачи огурцы на рынок тащит. Мешками прет – и все на рынок. Коптевский знаешь?

Полын замолчал, напряженно глядя на Никифорова. Никифоров кивнул.

– Ну и вот, блин! – просиял Полын. – На Коптевский! Я говорю: ты чего? Внук-то чей, говорю. Твой внук-то. Ему зимой-то огурца во как надо! Старый ты лапоть, говорю. А он все на электричку кивает. Мол, в один конец двадцать два. Ты, дескать, чужие не считай. Вот так. Прикинь: двадцать два в один конец.

– Совсем оборзели, – согласился Никифоров, безнадежно маша рукой. – Да эти еще. Тут уж самим не продохнуть – е-е-едут!..

– Кто? – не понял сразу Полын, а потом протянул без интереса: – А, эти-то…

– Ну да, – оживился Никифоров. – Да что далеко ходить? Вон этот-то. На черта его Григорий взял? Я говорю: Григорий. На хрена, говорю, ты его берешь?

Полын достал сигареты. Никифоров сморщился и помотал головой – он, дескать, уже накурился.

Тут, говорю, своих навалом. Вон, говорю, Колю Кратова лучше бы. Или еще Володька Синяков заходил, тоже спрашивал – как, мол, мы тут без него управляемся. Ты, говорю, конечно, всему голова.

– Ну, – отозвался Полын, посматривая на проходящих по переулку.

– Вот тебе и ну! С ним не поговоришь. У него разговор простой: выпил, так пойди проспись. Вот и поговорили. А при чем тут? Вот взял он его, да? А теперь…

Взглянув на часы, Никифоров на полуслове повернулся и пошел к дверям цеха.