Но дело в том, что подавляющее большинство фильмов, показываемых на этих фестивалях, никогда не имели, да и не могут иметь сценического воплощения. Движения актеров-танцовщиков-мимов, которые предназначены для съемки, позволяют сделать вывод: это не балет в принципе, с каким бы стилем в современном искусстве хореографии мы их не сравнивали. Таковы и характер пластики, и организация движений в пространстве (помещения, где танцуют, или съемочной площадки на открытом воздухе), и наличие натурных съемок, когда с риском для жизни (если сравнивать хореографию кинотанца с классическим балетом) приходится танцевать на немыслимых поверхностях. В кинотанце очень заметно «обытовление» танцевальной пластики, ее подмена жестом пантомимическим, но без превращения его в образное, в обобщенное движение, как это свойственно искусству пантомимы, не говоря уже о движениях танцовщиков в балете. Только бы что-то (и не всегда человек) двигалось в кадре! А это неизбежно ведет к превращению движений танца либо в жест, либо в элементарные – то есть естественные – локомоции. Все это указывает на постмодернистскую ориентацию кинотанца, которая в кинопроцессе атрибутируется как арт-хаусное кино. Кроме того, в кинотанце часто прибегают к компьютерной трансформации отснятого материала – как самой пластики, так и пространства, в котором она осуществляется.

Например, знаковый для кинотанца малометражный бессюжетный фильм «Контроль движения» (хореогр. Лиз Аггис, Билли Кови; реж. Дэвид Александр; в главной роли сама Лиз Аггис) делится на крохотные четыре части: «Вступление», «Спальня», «Белая коробка» и «Красное платье». Первая часть представляет собой съемку с рук брусчатой дороги в сумерках, по которой кто-то – не показываемый на экране – идет. Здесь движения человека как такового нет вообще – оно заменено движением камеры. А в итоге движется дорога. В «Спальне» движение появляется в виде гримасничанья сидящей на кровати немолодой дамы в сценическом гриме и в платье-халате, которое позволяет обнажить ноги. Она то поднимает руки-ноги, то опускает их, разворачивая при этом корпус в разные стороны. В особенности колоритны кровожадные взгляды прямо в камеру и мимика этой танцовщицы на крупных планах. Еще более показательна для кинотанца часть «Белая коробка». Та же дама здесь разоблачена до купальника, обнажая плоть и возраст, явно пенсионные для хореографии. В стене создана небольшая ниша-коробка, в которую исполнительница группирует свое тело. Эти нехитрые упражнения не то, что танцем, пантомимой нельзя назвать, настолько непрофессиональны движения дамы, пытающейся медленно кувыркаясь, по-разному вместить себя в ограниченное пространство ниши. Но после двух-трех мало заметных монтажных соединений обнаруживается, что ей вовсе не нужно было что-то сложное делать телом: просто режиссер на компьютере «кувыркал» изображение женщины, чтобы создать иллюзию ее движения в объеме ниши. В последней части наша героиня кинотанца одета в облегающее красное вечернее платье из плотной и крепкой ткани, полы расклешенной юбки которого прикреплены к полу. «Танец» заключается в том, что активно гримасничая, как в части «Спальня», дама отклоняет корпус то вперед, то назад. Равновесие тела держится только благодаря натяжению ткани. В самом финале она снова оказывается на своей кровати, пригвождаемая к ней за волосы анимационно сделанными гвоздями.

Так, становятся очевидными связи кинотанца с постмодернистскими художественными практиками – явлениями, с которыми он граничит. Во-первых, это театральные перформансы, которые всегда производят – иначе не сказать – неряшливое впечатление случайным характером сценической пластики.