– На это у нас нет времени. – Станислас вырвал платье у нее из рук, сгреб всю ее одежду вместе со шляпкой и запихнул в чемодан, сдернул ее белье со спинки кровати, где оно сушилось, швырнул сверху и с силой захлопнул крышку. – Идем.

Сам он не взял с собой ничего. Ада бежала за ним по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и все равно отставала. Запыхавшись, она уцепилась за перила из опасения споткнуться и упасть:

– Но куда?..

– Заткнись, – оборвал ее Станислас.

Консьержка уже ушла домой; в помещении, где она обычно сидела, было темно и пусто, на окне затемнение. На улицу они вышли через двор прямиком к черной машине, припаркованной у тротуара; этой машины Ада никогда раньше не видела. Станислас открыл багажник, сунул внутрь ее чемодан и распахнул дверцу:

– Садись.

Ада забралась на холодное кожаное сиденье, по голым ногам побежали мурашки. Станислас дергал за рукоятку стартера, пока машина, захрипев, не ожила, потом сел за руль рядом с Адой и рванул с места в темную ночь по узким треугольникам тусклого света, что отбрасывали затененные фонари. У Ады стиснуло желудок, и она ощутила во рту металлический привкус – привкус страха.

– Куда мы едем?

– В Бельгию.

– В Бельгию?

– Бельгия нейтральна.

Значит, она верно догадалась: его приняли за немца. Ей хотелось посочувствовать ему. В темноте она не видела его лица, но была уверена, что губы Станисласа крепко сжаты и он не желает обсуждать с ней случившееся. Он – сильный человек.

– Где ты взял машину?

– Одолжил.

И вдруг она вспомнила:

– Образцы! Мои образцы, я забыла их. Давай вернемся.

– Даже не мечтай.

– Ну пожалуйста, Станислас.

Он рассмеялся, злое насмешливое «ха-ха». Таким она его еще не видела.

Других машин на дороге не было, и они мчались по Парижу на всех парах, темные улицы и пригороды мелькали за окном. Наверное, они смогут вернуться сюда, но попозже, когда нынешний кошмар развеется без следа. Мадам Бретон сбережет образцы для Ады. Ведь консьержки всегда так поступают.

– Ты знаешь, как ехать? – спросила Ада.

– Кто я, по-твоему?

– И сколько времени это займет?

– Часов пять или шесть примерно.

Шесть часов – это долго. Станислас не сбавлял скорости.

– Они нас не догонят?

– Ты о ком?

– О тех, что взъелись на тебя.

Он промолчал, у Ады тоже отпала охота разговаривать. Она закрыла глаза, словно обессилев. Желудок у нее горел, в голове роилось множество вопросов, но урчание мотора и мерная тряска укачивали. Что-то произошло, что-то серьезное. А вдруг эти люди их догонят? Тогда и ей перепадет.

Должно быть, она заснула, потому что, когда Ада снова открыла глаза, мягкий серый свет пробивался сквозь ветви высоких деревьев и прозрачными пятнами ложился на дорогу.

– Рад, что тебе удалось поспать, – съязвил Станислас.

Ада потянулась, сжала и разжала ладони. Дорога стрелой уходила за горизонт, по обе стороны сельские угодья.

– Где мы?

– В Пикардии. Вроде бы.

Отец Ады часто пел «Розы цветут в Пикардии…», одну из своих самых любимых песен. Эту и еще «Типпирери». Услышать бы сейчас отцовское пение, с тоской, острой, как лезвие ножа, подумала Ада. В голове зазвучал его голос, тихий, нежный, и она начала подпевать ему, и до чего же печален был их дуэт: «…под серебристой росой. Розы прекрасны в Пикардии, но им не сравниться с тобой».

Станислас развернулся к ней лицом:

– Откуда это?

– Песня военных лет, – ответила Ада. – Солдаты пели ее в окопах. Наверняка у вас, немцев, были похожие песни.

Он сжал руль так, что костяшки побелели, мускулы на лице напряглись:

– Я не немец.

– Знаю. – Ада была сердита, измучена. Конечно, она сморозила глупость. Но и ему не следовало бы так грубо с ней разговаривать. Она ему не враг. – Думаешь, здесь опять будут воевать?