– Отчего же одну? С тобой, – ухмыльнулась она. – Ты ведь знаешь, что мы... приводим приговор в исполнение. Женщина дает жизнь, она же и забирает.

– Забирают все, кому не лень! Дикость какая-то. Нет, мне этого не понять.

– Тебе и не нужно.

Он снова замолчал. Обиделся? Ну и пусть, это ненадолго. Не из тех, кто привык годами обиды взращивать. А вот рассказывать о себе она не желала. И не потому даже, что мирянам не следовало знать о порядках внутри Ордена.

«Предназначение женщины – дарить жизнь. Стать священным сосудом, – прозвучал в голове голос наставника. Так ясно, будто он стоял за спиной. Кэйлани едва удержалась, чтобы не обернуться. – Но не твое. Ты – вместилище греха. Орудие для самой презренной работы. Руки твои в крови, а душа – в скверне...»

Внезапно почудилось, что он каким-то образом наблюдает за ней все это время. Хмурится неодобрительно, видя, как она треплется с наемником, обсуждает дела Ордена с дикарем из Дельты. И то, что она проделывала с этим дикарем вчерашним вечером, тоже видел.

«Шлюха, – презрительно сказал воображаемый наставник. Глубоко посаженные карие глаза на худом лице аскета смотрели с отвращением и в то же время печально, как всегда бывало, когда она разочаровывала его. – Шлюха и шлюхина дочь, дрянная порода. Нашла себе отраду, ублажать такую же грязную обезьяну, как и ты».

– Кэй? – голос наемника донесся будто издалека. – Ты обиделась? Я спросил о том, о чем нельзя?

– Ты мне больше нравишься, когда молчишь, – отрешенно отозвалась Кэйлани, пытаясь выбраться из липкой паутины воспоминаний.

– Я тебе нравлюсь?

«Чем же еще заниматься сосуду греха, как не ублажать обезьян? Значит, ублажу на совесть. Сделаю для него все, чему меня научили».

Как наяву она услышала свист хлыста – чего еще ожидать в ответ на такую дерзость? А потом будет келья, темная, пустая, тесная, с крохотным отверстием под самым потолком вместо окна, чтобы ничего не отвлекало и не мешало каяться в грехах. В последний раз, когда ее вывели оттуда, был солнечный полдень, и Кэйлани на минуту ослепла от яркого света. Сквозь дрожащую пелену она не видела глаз наставника, лишь почувствовала ласковое прикосновение его руки, вытирающей слезы. Тогда ей захотелось прижать его ладонь к щеке, продлить это мгновение столь редкой нежности...

«Его здесь нет и быть не может, – одернула она себя. – Он остался в нескольких днях пути отсюда, а я все вожу его с собой».

– Ладно, молчу, не дуйся только, – сказал наемник и отвернулся, понукая лошадь.

А Кэйлани захотелось, чтобы он говорил, пусть даже чушь, какую обычно нес, лишь бы отвлекал от дурных мыслей. Но, конечно, просить об этом не стала. Ничего. Это все от безделья и монотонной дорожной скуки. Скоро пройдет, когда станет не до того.

Коляску в очередной раз тряхнуло, и Кэйлани приложилась спиной, растревожив рану. Та отозвалась зудящей болью, вызвав воспоминания о теплой ладони наемника, нежно гладившей ее, чтобы успокоить. Ласка от руки, только что причинившей боль. Острые эмоции, которым невозможно сопротивляться.

Хотя кого она обманывает. Возможно. Она сама не пожелала. А теперь расплачивается, терзаясь виной. Потому что как бы далеко Алмазная гончая ни уехала от своих хозяев, они всегда незримо будут рядом. Следить за каждым ее шагом глазами случайных прохожих, а если их нет – ее собственными глазами. Рано или поздно за все придется держать ответ, и так будет до тех пор, пока она жива, а быть может и после.

Лошадь поменяли в захолустной деревеньке – в этот раз Кэйлани не стала лезть на рожон и пытаться разговорить местных. Да и не было никого на улице, те, кто не ушел работать в поле, заперлись и носа не показывали, узнав, кого к ним занесло. Только собаки встретили их заливистым лаем, и пару раз Шершень заметил любопытные детские мордашки, наблюдавшие из-за забора. Обедать в здешнем трактире не стали, у Алмазной гончей заведение доверия не вызвало.