Ах, если бы он был тут!
Как он мне страшно нужен…
25 июня [1907 г.]. Понедельник
Очень сильно нездоровится – страшные боли в желудке. Настроение противное, сонное…
Только когда мысли возвращаются к Вас. – душа светлеет и улыбается ясной улыбкой. Милый! Я думаю о нем с такой невыразимой нежностью…
Хочется ласкать его, баюкать его жизнь, вливать в нее свет и радость…
Он говорил как-то о том, как я ему страшно нужна, как согревается он со мной, сколько тепла, свежести дает ему моя молодость…
Я должна чувствовать себя такой счастливой… такой счастливой. Значить что-нибудь в его жизни! Быть чем-то для него… Быть ему – необходимой…
Ему тяжело жить…
Жизнь сложилась нелепо, криво, косо. Он много страдает…
И эта «смирившаяся, дряблая, опустошенная» душа… Он не способен на смелый, сильный шаг… Жизнь не изменится.
Он склонил голову покорно и терпеливо принимает все удары…
Только внутри они отзываются болью, но никто не знает этих страданий…
«Я жалуюсь только вам одной»301, – сказал он мне как-то…
И в этих жалобах выливается такая глубокая, годами копившаяся скорбь, такая больная, измученная душа – что у меня глаза открываются широко, наполняются ужасом и страданьем, и я чувствую себя [такой. – зачеркнуто] бессильной, [такой. – зачеркнуто] и маленькой перед этой огромной печалью большого человека и не знаю, как, чем помочь, что сделать…
26 июня [1907 г.]. Вторник
А время идет, идет…
Скоро…
Один месяц.
Часами хожу и думаю об осени, о нашей первой встрече.
Где-то мы свидимся первый раз?
Кажется почему-то, что на улице. Да, да… Непременно.
Идем по разным сторонам, встречаемся, бросаемся друг другу навстречу…
Чаще всего вот так рисуется.
А то иногда представляется по-другому, как в прошлом году.
Первая репетиция. Вечер… Вхожу в зрительный зал. [Народу уже порядочно. – вымарано.] Сердце колотится сильно-сильно… Лицо ясное, радостное.
Обступает небольшая кучка [слово вымарано] «поклонников»… [Мне. – вымарано] Весела, хороша. Горев здесь же… Вижу вдали родную голову, и душа трепещет волненьем и счастьем, и хочется смеяться; весело, что я здесь – а он не видит, не подозревает и равнодушно болтает с кем-то…
Глаз с него не спускаю…
Наконец обернулся… увидал. Какая-то волна бурная, смеющаяся захватила всю, не знаю, как сдержать себя, что сделать, чтобы не броситься к нему…
Подходит…
28 июня [1907 г.]. Четверг
Иногда мне кажется, что пора прекратить дневник, что все, что я пишу здесь, – совсем не нужно и не важно, а важно что-то другое, что сидит во мне, чего я боюсь и о чем не смею писать.
Ах, Боже мой, работать надо, работать!
Как это мучает порой!
5 июля [1907 г.]. Четверг
В воскресенье утром приезжаю в Москву – первый вопрос: письмо есть? – «Есть…» Конечно, от В.302
Едва сдержалась, чтобы папа ничего не заметил. Приняла спокойный вид, не спеша пошла к кормилице303– сказать насчет воды, еще поболтала с папой – и только тогда распечатала.
И уж дальше не могла сдерживаться – ушла в «маленькую» комнату, прижалась всем лицом к этим дорогим исписанным листочкам и [читала. – зачеркнуто] оторваться не могла… Сначала так только читала, ничего не понимая, не вникая в смысл, потом начала разбираться мало-помалу, наконец успокоилась, и когда вошел в комнату папа – я уже сидела – ела простоквашу и с равнодушным видом перечитывала строчки, переворачивала листы.
Ловкая я стала, хитрая.
Завтра отправляю ответ, думаю, что в следующую субботу получу еще письмо – вероятно, уже последнее.
Да, так он был в Москве…
Странно как-то.
Я сейчас же позвонила по телефону. Говорит швейцар: «Вчера уехал».