Я вскидываю голову, встречаюсь с ним взглядом, но дыхание предательски срывается, сердце пропускает удар. В груди всё сжимается от глупого, бессмысленного протеста, но слова уже срываются с губ:

– Долго ты будешь делать так, чтобы я боялась?

Я хочу, чтобы это прозвучало твёрдо, уверенно, но голос выходит слабее, чем я рассчитывала. Он слышит это. Он чувствует это.

Он ухмыляется. Губы растягиваются в медленной, самоуверенной, почти ленивой усмешке. Ухмылка волка, который уже поймал добычу, но пока просто играет с жертвой, наблюдая, как она дёргается в его лапах.

– Ты сама знаешь ответ, девочка.

Он не двигается, не приближается, но этой дистанции уже нет. Я чувствую его так, будто он уже рядом. Будто он уже касается меня.

Но в следующий миг дверь распахивается, и всё меняется.

Они приходят неожиданно. Без предупреждений, без шума – как будто знали, что так будет страшнее. Металлическая дверь распахивается с грохотом, тяжёлые шаги врываются внутрь, и воздух в клетке вспыхивает яростью.

Рустам вздыбливается, его мышцы напрягаются, но уже поздно. Их слишком много. Они двигаются слаженно, точно стая, только это не его стая. Это грязные, жестокие твари в человеческом обличье.

Я отшатываюсь, прижимаюсь к стене, но уже знаю, что сделают с ним. Они пришли за ним.

Секунда – и серебряная сетка падает ему на плечи. Тонкие, но прочные нити облепляют его тело, тут же обжигая кожу, впиваясь в неё, словно накалённая проволока. Запах палёной плоти заполняет клетку.

Он бьётся.

Рывок – и кровь уже стекает по его рукам. Он пытается сбросить это с себя, пытается сорвать, но шокер вонзается в бок, электрический разряд пробегает по телу, мышцы судорожно дёргаются, но он не сдаётся.

– Держите его! – кто-то рычит, ещё один удар шокера. Ещё. Ещё.

Он стиснул зубы. Слишком упрямый, чтобы заорать. Слишком гордый, чтобы показать боль. Но она есть. Я её вижу.

Он падает на колено. Грудь вздымается тяжело, в глазах бешеный свет. Он всё ещё не сдался.

Один из охотников оборачивается ко мне. Я замираю, вжимаюсь в стену, ногти впиваются в ладони, сердце колотится так, что кажется, его слышно всем.

– Не скучай, девочка, – ухмыляется он.

Они выволакивают Рустама за ворота клетки, как зверя, которого приручили. Как сломленного пса.

И я остаюсь одна.

В груди что-то рушится, но я даже не понимаю, что именно.

Я думаю, что его больше не вернут. Время в этой клетке не измеряется минутами, оно просто есть – вязкое, липкое, тянущееся, как старое засохшее вино. Часы? Дни? Я не знаю. Я перестала считать после первой ночи, когда лежала на холодном бетоне, уставившись в потолок, прислушиваясь к тишине за дверью. Но там ничего. Ни шагов. Ни голосов. Ни его.

Я не сплю. Закрываю глаза, но сон не приходит. В углу, на грязном полу, валяется его плед, небрежно брошенный, будто он так и должен был там лежать. Он всё ещё пахнет им. Пахнет теплом, смешанным с чем-то терпким, мужским, звериным. Я сжимаю его в пальцах, стискиваю, запутываюсь в ткани, и ненавижу себя за это.

Но этот запах уже не пугает меня так, как раньше.

Теперь он просто напоминает.

Я не знаю, что именно. То ли страх. То ли что-то ещё.

Когда дверь открывается, сердце вырывается в горло. Я вскакиваю, не понимая, чего жду. Я ведь не ждала его, правда? Он не должен был вернуться.

Но охотники не выходят. Не бросают внутрь нового зверя. Не швыряют очередную сломанную жизнь, которая задержится здесь ненадолго.

Они бросают его.

Рустам падает тяжело, как мёртвый.

Я замираю, руки холодеют, что-то сжимается внутри, и вдруг воздух становится вязким, а дыхание – коротким, болезненным.