Можно выделить три кластера западноевропейских регионов с относительно высоким, заметным (средним) и слабым уровнем поддержки сепаратизма. В первом кластере проекты отделения представлены на политическом поле серьезными силами и пользуются сравнительно широкой поддержкой (от 20 до 40% населения и более9). К этой категории относятся Шотландия, где тем не менее сторонники независимости проиграли на сентябрьском референдуме 2014 г., и в меньшей степени – Уэльс. Это также Северная Ирландия, где ирландский ирредентизм, как бы он ни был силен, обречен оставаться в меньшинстве из-за демографического перевеса ольстерских протестантов. Это Фарерские острова, Каталония, Страна Басков, Фландрия, Больцано (Южный Тироль) и часть севера Италии – особенно Ломбардия и Венето.

Стоит обратить внимание на то, что почти повсюду позиции политического сепаратизма в лице соответствующих партий заметно скромнее, чем ни к чему не обязывающая абстрактная тяга к отделению, периодически фиксируемая социологическими опросами. Контраст между двумя этими показателями особенно разителен в Англии и Валлонии. Партия «За свободу Англии» не имеет никакого веса, хотя до трети и более англичан время от времени одобряют идею отдельной английской государственности. Среди валлонцев (и еще больше – среди французов) достаточно популярен сценарий воссоединения с Францией. Но его не поддерживают ни французский политический класс, ни ведущие валлонские партии, горой стоящие за сохранение бельгийской федерации, а ирредентистское Объединение Валлония–Франция получает менее 1–2% голосов. О расхождении политического и ментального сепаратизма можно говорить и применительно к востоку Европы и к России, в частности к Калининградской области.

Заметный (примерно 10–20% населения) уровень поддержки идеи отделения характерен для Корсики. В Галисии и Сардинии он меньше, но все же периодически достигает 7–9%. Данные по ряду регионов итальянского Севера, а также примыкающим к нему с юга Тоскане и Умбрии очень противоречивы (от 2 до 80%).

В остальных частях «сепаратистского айсберга», включая часто упоминаемые Бретань, Эльзас, историческую Окситанию, Ниццу, Сицилию, Валенсию, Баварию и др., влияние сецессионистских организаций и даже расплывчатой идеи независимости колеблется между ничтожным (менее 1%) и слабым (менее 5%).

Не случайно из 40 представляющих регионы и меньшинства партий и движений, входящих в Европейский свободный альянс (ЕСА), только 12 декларируют цели, выходящие за рамки автономизма. Среди них серьезный вес в своих регионах имеют лишь Шотландская национальная партия, Партия Уэльса и Новый фламандский альянс.

Как точно замечено, сепаратизм (сецессионизм) «является продуктом социально-политического конструирования и воображения» (3). Поэтому его признаки, относящиеся к сфере сознания, являются очень значимыми для его генезиса и характера.

В ценностно-идеологическом плане сепаратизм может представать левым и правым, со всеми градациями на этой условной шкале, комбинированным и эклектичным, а может и никак не соотноситься с этой привычной нам системой координат. В анализе сецессионистских движений огромного незападного мира (кроме левоэкстремистских) эта призма просто неприложима или третьестепенна. Не актуальна она в том числе и для конфликтов на почве сецессии на юго-востоке Европейского континента.

На Западе идеологический компонент сепаратизма сегодня также отошел на задний план. Но в целом в европейском контексте это измерение всегда было и остается актуальным – и притом вариативным.