Сама Ирина на экране ни разу не появилась. У нее была идея начать вещание со своего обращения к зрителям, но она почему-то от этого отказалась. Надо будет спросить, почему.

Хотя, в общем-то, все было понятно. Не вписалось обращение в общий стиль программы.

– Ой, мамочки… – прошептала Ева, когда очередь дошла до интервью с ее отцом. Монтаж ее был не тем, который я видел. Интервью было нарезано на рваные куски с перебивками в стиле немого кино. И этими самыми обезьянками опять. Монтаж получился неидеальным, но идея была понятна. Камера замирала на Наташе, которая в очередной раз принимала какую-то странную позу или делала широкий жест, дальше кадр сменялся на рисованную обезьянку в той же позе. И рядом с обезьянкой появлялся вопрос, который она задала.

– Получается, они этих обезьянок с Наташи нарисовали? – хихикнула Ева.

– Не исключено, – согласился я.

– А она об этом знает? – спросила Ева.

– Не факт, – я покачал головой. – Думаешь, обидится?

– Твоя Наташа меня пугает, – Ева прижалась ко мне и положила голову на плечо. – А еще мне теперь страшно в универ идти…

– Ты же говорила, что однокурсники никогда твоего отца не видели, – я обнял девушку за талию.

– Они не видели, – сказала Ева. – Но земля круглая. Мои одноклассники видели. Некоторые из них тоже учатся в универе, только на других факультетах. Такие вещи быстро разносятся, ты же знаешь.

– Факт, быстро, – согласился я.

– Вот ты меня вообще сейчас не успокоил! – со смехом сказала Ева и ткнула меня кулаком в бок.

– А я и не пытался, – подмигнул я.

– Почему? – спросила Ева. – Я же правда боюсь…

– Потому что я за тебя не переживаю ни капельки, – честно сказал я. – Ну вот давай представим себе, как могут максимально плохо развиваться события. Допустим, в универе прямо завтра все все узнали.

– Завтра первое мая, выходной, – сказала Ева.

– Окей, третьего мая, – кивнул я. – Ты приходишь третьего мая на пары, а там тебя уже ждут твои однокурсники. С бочкой дегтя и мешком перьев! И табличкой позора: “Ее папа снимает порррррно!”

– Вот блин! – Ева сначала надула губы, потом фыркнула и засмеялась. – Какой еще деготь, откуда они его возьмут?

– Ну это я просто Тома Сойера вспомнил, – сказал я.

– Гекльберри Финна тогда уж, – поправила меня Ева. – Это там мазали дегтем и в перьях валяли.

– Точно! – согласился я. – Но будет ведь не так, верно?

– Не так, – покачала головой Ева. – Будут шушукаться. Пальцем показывать. Удалова может высказать прямо, что-нибудь… Она в школе была комсоргом, кажется. До сих пор не отвыкла.

– Страшно? – спросил я.

– Да ну тебя… – Ева засмеялась и отвернулась. Но потом замолчала. – На самом деле, вообще вряд ли будет что-то плохое. Скорее просто задолбают вопросами дурацкими.

– Это точно, – сказал я. – Возьми у Наташи мастер-класс по дурацким ответам.

Мы снова замолчали. Программа шла дальше, и это было интересно. Я подумал, что надо было, наверное, напроситься в гости к родителям на этот вечер. Все-таки наша с Евой реакция была понятна. Ведь все эти передачи рождались на наших глазах и при нашем участии. А вот посмотреть, как левые люди реагируют на подобное творчество, на самом деле хотелось. Я пытался сначала как-то мысленно анализировать, высказывал внутри своей головы мнение о том, что программы получились чересчур непохожие ни на что. Это было похоже на журнал “Птюч”. В каком-то смысле. А он ведь тоже родом из девяностых. Только, кажется, еще пока не начал выходить. А мне он попадался в моем прошлом-будущем. Один приятель хранил подшивку этого сюрреального издания, у него и листал. Так что может как раз вот этот рваный хаос в немного темных тонах – это и есть то, что сейчас нужно. Сейчас, в девяностые, много кто жалуется, что реальность похожа на какой-то абсурдный сон, который все никак не хочет заканчиваться. А иринин телеканал что-то похожее как раз с экрана и транслировал…