Разворачивается и ковыляет к такси.

Меня колотит от рыданий. Реальность перед глазами идёт рябью. Даже не замечаю, когда подъезжает машина Асхадова.

Гектор выскакивает – он снова сам за рулём – и бросается ко мне, на ходу снимая пиджак. Буквально ловит меня в него, заворачивает и тут же подхватывает на руки.

Утыкаюсь ему в грудь, вдыхаю запах одеколона – морской бриз и сандаловое дерево – смешанный с запахом табака и взываю ещё громче.

– Не смей плакать! – строго требует Гектор, со мной на руках уверенно шагая к дому. – Он не стоит твоих слёз.

– Но он мой отец, – сквозь всхлипы бормочу я, цепляясь пальцами за шелк его рубашки, ощущая через ткань жар сильного мускулистого тела.

– Нет, – режет пространство своей холодной логичностью Гектор, – он просто особь мужского пола, которая предоставила свой биоматериал для твоего рождения. Отцы так себя не ведут.

И вроде злится должна – он моего родителя оскорбляет, ан не получается. Может, я действительно предательница, иуда, стерва, плохая дочь? Однако сейчас я полностью согласна с Асхадовым.

…буквально через два часа мне позвонили из полиции. Отца нашли мёртвым в кабинке туалета торгового центра. Он вскрыл себе вены. Спасти не удалось. Кровопотеря оказалась слишком большой.

Огромная вина свалилась на мои плечи – ведь это я прогнала его! Я пожелала больше не видеть!

Плохая гадкая дочь!

…свадьбу пришлось отложить…

8. – 7 –

Кожа у мамы сейчас пергаментная: желтая, тонкая, неживая. Но мамочка дышит. Приборы вокруг тихонько пищат – сообщают, что жизнедеятельность в организме идёт почти нормально. Но в себя мамуля так и не приходит. Глаза её плотно закрыты. Доктора говорят, что она – всё слышит, понимает, только не может ответить.

Я глажу тонкую ладошку, неподвижно лежащую вдоль туловища. С ужасом кошусь на железки, которыми стянуто мамино тело. Они напоминают пыточные предметы. Врачи собирали её по кусочкам несколько часов. Хорошо, что мама сейчас не учувствует боль.

Наклоняюсь, прижимаюсь щекой к ладони.

Надо сказать. Если мама услышит – и уже останется в её памяти, в её подсознании. И когда она очнётся – известие не станет шоком.

Поэтому всё-таки произношу:

– Папы больше нет, – прерывающимся голосом.

Прикрываю глаза – вновь смотрю картинки с похорон.

… Асхадов помог организовать достойные проводы отца, но всю родню собирать не стали. Тётю Софу я, конечно же, позвала. Она хоть и была зла на папу, но приехала меня поддержать.

На кладбище отвела в сторону и сказала:

– Слушай меня, племяшка, внимательно. Я тебе, как родной человек, скажу, – тетушка у меня толста, у неё двойной подбородок, он трясётся, когда она говорит, и я думаю об этом, чтобы хоть как-то отвлечься от видения ямы, в которую опускают гроб с телом отца, – раз уж ты Асхадова захомутала – держи зубами. Чем хочешь держи. Таких мужиков сейчас почти нет. Это же вымирающий вид – мужик порядочный. Будешь за ним, как за каменной стеной. Не то, что моя сестра с твоим отцом.

Киваю, хотя едва понимаю о чём она говорит.

Тётушка сграбастывает меня в могучие объятия. Треплет по спине.

– Не будь дурой, девочка, – мягкой пухлой рукой вытирает мне слёзы. – Не упусти своё счастье.

Счастье…

Наверное, оно бывает разным. Моё – холодное. Несмотря на то, что во время похорон Гектор был рядом, сжимал моё плечо, полноценной поддержки, в которой я так нуждалась, ждать не приходилось.

Да что там – даже сочувствия и понимания.

…После поминок я сказала, что утром намереваюсь съездить в университет.

Открывая передо мной дверь в машину и усаживаясь рядом, Асхадов спрашивает: