– Но ты всё равно никуда не уйдёшь, – продолжает он, склонившись ко мне ближе, так, что его дыхание горячим выдохом касается моего лица. – Потому что, Лада…

Он делает паузу, как будто смакует этот момент.

– Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново. А еще… я тебя не отпущу!

И когда он говорит это, мир рушится окончательно.

Глеб стоит передо мной, чуть склонив голову, и его взгляд – пустой, скучающий, ленивый – режет меня острее любого ножа. В глазах нет ни удивления, ни раздражения, ни сожаления. Только усталость, будто я сейчас впустую трачу его время, задерживаю его вечер, как нерасторопный официант, который слишком долго несёт счёт. Он просто ждёт, когда я уйду, когда заткнусь, когда наконец пойму, что мне не дали права голоса.

Выбор уже сделан. За меня. За нас. За все эти годы. И ему плевать.

В висках пульсирует глухая боль, кровь стучит так громко, что я едва слышу, как он делает очередной глоток виски. Его пальцы сжимают хрустальный бокал, и мне почему-то хочется, чтобы он его раздавил. Чтобы стекло вонзилось в ладонь, чтобы выступила кровь, чтобы он хотя бы почувствовал что-то.

Но нет. Он просто пьёт.

Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново.

Я слышу эти слова снова и снова, они разбиваются внутри, эхом отдают в рёбрах, проваливаются в пустоту, где раньше было моё сердце. Старая. Брошенная. Не имеющая права уйти. Как старый комод, который занимает место в комнате, как усталый пёс, который когда-то был любимцем, а теперь просто терпеливо доживает свой век на коврике у двери.

Я смотрю на него и чувствую, как внутри меня поднимается тёмная волна. Горячая, жгучая, распирающая изнутри, будто я проглотила огонь, и теперь он прожигает меня изнутри.

А он пьёт.

Глоток.

Ещё один.

Будто меня здесь нет.

Будто я пустота, тень, призрак, который бродит по этому дому и никак не решится исчезнуть.

Я не думаю.

Не чувствую.

Просто хватаю бокал со стола, и в этот момент всё останавливается.

Холод стекла в ладони.

Острый звон.

Жидкость, разбрызгивающаяся по полу янтарными разводами.

Осколки разлетаются, цепляясь за ковёр, впиваясь в мои пальцы.

Тишина.

Глеб медленно моргает, опускает взгляд на пол, и я жду – ну же, ну хоть какая-то эмоция! Гнев? Удивление? Боль?

Но он просто смотрит.

Потом поднимает голову, легко, почти лениво.

– Это было дорогое стекло, – говорит он, не меняя тона.

Как будто я просто пролила виски.

Как будто всё это – неважно.

Как будто и я неважна.

В груди пустота, в голове звенит, ноги ватные, но я заставляю себя развернуться.

И выхожу.

Без слов.

Без объяснений.

Без права на возвращение.

Воздух режет лёгкие, когда я бегу по пустому коридору больницы. Он холодный, стерильный, наполненный привычным запахом антисептиков и химии, и мне хочется вдохнуть глубже, до головокружения, до боли, до онемения. Эти стены, эти белые кафельные плитки, этот мягкий приглушённый свет – это единственное место, где я ещё могу дышать. Где я ещё существую, где я хоть что-то контролирую.

– Лада Александровна, у нас операция через пятнадцать минут, пациент в реанимации.

Голос медсестры доносится словно сквозь вату. Я киваю. Надеваю стерильный халат, натягиваю перчатки. Пальцы дрожат.

Глубокий вдох. Выдох.

Я не человек, которому только что в лицо сказали, что он ничего не стоит.Я не женщина. Я не обманутая жена.

Я врач. Кардиохирург!

Я заново запускаю сердца.

В операционной холодный яркий свет бьёт в глаза. Всё вокруг чисто, точно выверено, идеально разложено по местам. Хирургические инструменты блестят на металлических лотках, анестезиолог готов, ассистенты ждут. Всё как всегда. Всё, как должно быть.