Он вздохнул глубже. И в следующий миг открыл глаза.

Медленно. Тяжело. Веки дрогнули, как будто за ними был не сон, а каменная плита. Его зрачки встретились с моими – и всё внутри сжалось в точку. Глубокие, тёмные, как колодец. В них нет вопросов. Только знание. Он смотрит на меня, как будто знал, что я здесь. Что я буду рядом. Что я должна быть рядом.

Я замерла. Не дышала. Не шевелилась. Только сердце колотилось, как птица в клетке.

– Ты… – он говорит тихо. Его голос хриплый, надорванный. Как обугленный шелест. – Спасла?

Я не отвечаю.

Он улыбается. Небольшим, усталым, страшным движением губ.

– Тогда ты моя.

Я не успела ничего сказать. Просто сделала шаг назад. Как от ожога.

Он закрыл глаза. Снова. Как будто просто сообщил факт. Как будто поставил галочку. И ушёл обратно в сон.

А я стою. И не могу пошевелиться. Потому что это не был бред. Не был жар. Он сказал это с такой уверенностью, с которой обычные люди говорят: "Ты уронила шарф."

Как будто это уже решено.

Как будто меня уже забрали.

Он не просто просыпался – он возвращался. С каждым часом, с каждым уколом, с каждой моей сменённой повязкой в нём будто собиралось что-то опасное, структурное, тяжёлое, как оружие. Когда глаза открылись в тот вечер – не в бреду, не случайно, а с ясностью – я поняла, что теперь не наедине с больным, а наедине с хищником, который приходит в себя и вспоминает, кто он.

Он не моргнул. Не задал ни одного вопроса. Просто смотрел. Прямо, бесстыдно, спокойно. Как будто видел меня раньше. Как будто знал. Его взгляд был не по-мужски заинтересованным, не томным, не благодарным – он был хозяйским. Глубокий, выверенный, холодно-присваивающий.

Я напряглась. Сердце забилось резко, как от укола. Но я не отвела взгляд. Наверное, из принципа. Наверное, от страха. Наверное, потому что так делают врачи, когда встречают нечто, что не могут вылечить.

– Ты врач? – спросил он. Голос хриплый, низкий, с надрывом, но цепкий, как стальной трос.

– Да, – я ответила, стараясь держаться ровно, не сдаваться, не показывать, как сжались руки.

– Ты спасла меня?

Я кивнула. Он и сам знал, что да. Но ему нужно было это услышать.

– Значит, теперь ты моя.

Я открыла рот, чтобы возразить. Чтобы сказать: нет, не твоя, я просто делала свою работу, я не остаюсь, я не прошу ничего. Но он продолжил:

– Ты слишком много видела.

Сказано было спокойно, без нажима. Как будто он обсуждает погоду. Или факт, что в супе мало соли. Но в этих словах не было ни просьбы, ни благодарности. Это не был торг. Это был приговор.

Я выпрямилась, словно от щелчка.

– Я хочу уйти, – произнесла я чётко. – Я сделала всё, что могла. Я не обязана здесь оставаться.

Охрана не шелохнулась. Давид, стоявший у стены, скрестил руки на груди и посмотрел на меня с выражением, в котором не было ничего – ни поддержки, ни насмешки. Только равнодушие.

– Домой. – я уточнила. – Я хочу домой. Сейчас.

Тишина.

Гия даже не приподнялся. Только едва повернул голову в мою сторону. Лицо бледное, губы сухие, глаза всё такие же тёмные – и всё такие же сосредоточенные.