Он дышит. Глубоко, глухо, где-то в нижней части лёгких, так, будто воздух даётся ему с боем. Его грудная клетка поднимается и опускается, как у зверя, что выживает, несмотря ни на что. Я сижу у стены, скрестив ноги, обхватив себя руками, смотрю в пустоту, где горит ночник, и считаю, как тикает время. Пульс в ушах – громче дыхания. Швы держатся. Повязки сменены. Я сделала всё, что могла. Всё, что должна. Всё, что от меня требовали. Только никто не говорил, что будет дальше. Меня не ударили. Не запугали. Не привязали. Но тишина страшнее любых криков. Они поставили меня рядом с ним. Оставили на ночь. Я слышу охранника за дверью. Дышит носом тяжело. Он не спит. Я не сплю. И только он, этот мужчина, этот монстр, вырванный мной с той стороны, – спит спокойно, как будто знает: ему ничего не грозит. Я встаю. Подхожу ближе. Тело привычно действует, как в реанимации – посмотреть, проверить, убедиться. Я даже не чувствую, как мои пальцы касаются его лба, щёк, проверяя температуру, зрачки, реакцию. И вдруг ловлю себя на мысли, что изучаю его. Не как врач. Как женщина. Как существо, которому страшно – но которое не может оторвать взгляд. Он красивый. Грубый. Тяжёлый. Как будто вырезан из гранита, обожжённый солнцем. Щетина покрывает скулы. Губы сжаты. Ресницы длинные. И всё в нём кажется не просто живым, а настоящим. Беспощадным. Я не хочу думать, как его тело выглядело под руками, когда я зашивала рану. Как его мышцы напрягались, когда я рылась в его внутренностях. Но память – стерва – рисует всё до миллиметра. Я отвожу взгляд. Стыд, как хлыст. Я не имею права. Я врач. Я заложница. Он преступник. Но что-то тянет. И страшно не то, что он откроет глаза. Страшно, что я хочу узнать, какие они у него. Страшно, что мне не хочется спать, потому что его дыхание, ровное, рваное, тёплое, даёт ощущение, что я – не одна. Я не прощаю себе этой мысли. Я хочу выбраться. Хочу забыть. Хочу стереть это. Но внутри уже что-то надломилось. Я не чувствую времени. Я не знаю, сколько сейчас. Только слышу – лёгкий, слишком ранний вдох. Его веки дрогнули. Ресницы поднялись. И я знаю: он просыпается. А значит – всё, что было до этой минуты, больше не имеет значения. Потому что сейчас он посмотрит на меня. И всё начнётся.

Он дышал. Это дыхание уже не было хриплым и беспорядочным, как раньше – оно стало ровнее, глубже, будто его тело постепенно возвращалось к жизни. Каждый вдох звучал, как выстрел в мою нервную систему. Я считала их. Один. Второй. Третий. Не потому что нужно – а потому что больше не знала, за что держаться в этой реальности.

Я стояла над ним, меняла повязку, отслеживала оттенок крови, вглядывалась в край шва, искала признаки воспаления. Машинально. Всё внутри меня уже несколько дней работает, как стерильная операционная машина: точно, быстро, безразлично. Только это "безразличие" предательски дрожит в пальцах, каждый раз, когда я случайно касаюсь его кожи. Она горячая. Сильная. Слишком живая. И почему-то пугающе настоящая.

Он красивый. Я ненавижу это слово, но ничего другого не подбирается. Грубый. Чёрствый. Слишком настоящий. Плечи, как из камня. Грудная клетка, будто выточена. Волосы короткие, с небрежными вихрами. Щетина жжёт скулы, как наждачка, но хочется провести по ней пальцами. Его лицо в покое похоже на маску из древнего мифа – герой или убийца, не поймёшь, пока не заговорит.

Я смотрю на него дольше, чем положено. Не как врач. Как женщина. И эта мысль – как плевок в душу. Я отвожу взгляд. Но поздно. Что-то внутри уже шевельнулось.