Я отвожу взгляд и делаю глоток чая.

(За помощь с медицинскими терминами и действиями, спасибо Ларисе Стояновой, прекрасному хирургу и человеку с большой буквы!)

Воздух режет кожу, пронизывает сквозь тонкую ткань пальто, пробирается под воротник ледяным касанием, но я не чувствую холода. Только усталость. Тяжёлую, давящую, словно внутри меня обрушилась бетонная плита. После бесконечных часов в операционной тело кажется чужим – пальцы ноют, спина болит, плечи затекли от напряжения, но хуже всего голова. Пустая, гудящая, набитая отголосками голосов, команд, криков, писка аппаратов. Всё ещё слышу монотонный ритм кардиомонитора, скользящий металл скальпеля по стерильной коже, ощущаю под пальцами липкую горячую кровь, хотя перчатки я сняла ещё час назад.

Я просто хочу домой. Просто добраться до своей квартиры, включить горячую воду, смыть с себя этот день, лечь в постель и впервые за долгие недели заснуть без мыслей о нём. О том, как он смотрел на меня в ту последнюю ночь. О том, как спокойно произнёс: «Ты слишком стара, чтобы начинать заново». О том, как внутри что-то разорвалось, а снаружи не дрогнуло ни один мускул.

Я устала. Устала от боли, устала от себя, устала от этого города, где каждая улица, каждая вывеска, каждый фонарь напоминает о том, кем я была и чего больше нет.

Тёмные окна больницы остаются за спиной, и я выдыхаю, словно оставляю там часть себя. Вперёд – только пустая улица, мокрый асфальт, серые дома, редкие фонари, которые отбрасывают длинные тени на стены. Ночь разверзлась над городом густым, глубоким бархатом, и в её тишине есть что-то успокаивающее. Она больше не пугает меня. Она укутывает, скрывает, позволяет не думать.

Стоянка пуста, фонари бросают длинные тени на мокрый асфальт, и в этой тишине есть что-то успокаивающее. После бесконечного дня в больнице, после часов, проведённых в операционной, где время течёт иначе, я наконец-то иду домой. В кармане греются ключи, мысли спутаны, но в голове уже рисуется картинка: горячий чай, тёплый плед, закрытые глаза, и хотя бы несколько часов безмятежности. Без Глеба. Без его голоса в голове. Без боли, застрявшей под рёбрами, словно заноза, которую невозможно вытащить.

Я уже возле машины, рука тянется к дверце, когда всё рушится.

Грубый рывок.

Воздух мгновенно срывается с губ в хрип, прежде чем чья-то ладонь закрывает мне рот.

Запах табака, кожи, металла ударяет в нос, оседает во рту горечью страха. Чьи-то руки сильные, грубые, привыкшие ломать хватают меня за плечи, рвут назад, так резко, что ноги теряют опору. Я захлёбываюсь в панике, дёргаюсь, но меня сдавливают, вжимают, парализуют. Сердце, только что мечтавшее о покое, теперь колотится громко, бешено, с разрывами.

– Dzlier, dzlier! (Держи крепче!)

Голос, резкий, низкий, незнакомый. Я не понимаю слов, но понимаю интонацию.

– Iqna gadaitane! (Затащи её внутрь!)

Меня толкают вперёд, тёплые пальцы вцепляются в запястье так, что я чувствую, как внутри что-то ломается. Я пытаюсь дёрнуться, ударить ногой, но это смешно, бесполезно, жалко.

– Ar gauvdo, sulaperia! (Не ори, всё нормально!)

Я пытаюсь закричать, но рука сжимает рот сильнее, грубо, безжалостно, вдавливаясь в кожу.

Машина. Тёмный салон, запах виски, сигарет, крови.

Меня толкают внутрь, я падаю, больно ударяясь боком, ещё не осознавая, что теперь я больше не принадлежу себе.

Дверца захлопывается.

И мир вокруг становится чужим.

В полумраке салона, пропитанного запахом кожи, я различаю силуэт. Он лежит на заднем сиденье, тяжело дышит, бледное лицо контрастирует с густыми пятнами крови на белой рубашке. Красное расползается неровными, липкими разводами, ткань напиталась, темнеет по краям, и я вдруг осознаю, сколько здесь крови. Слишком много. Это не простая рана. Он истекает кровью. Умирает. Я смотрю на него, почти забыв, что сама нахожусь в плену, что меня выдрали из привычного мира и бросили сюда, в чужую машину, в эту ночь, в этот страх.