Позади где-то Глеб. Позади остаётся этот дом, этот коридор, эта тяжёлая темнота, в которой я задыхалась слишком долго. Я знаю, что он не остановит меня. Знаю, что просто будет стоять, наблюдая, как я выхожу из его жизни, и не скажет ничего, потому что он уже уверен: я вернусь. Он думает, что я слабая. Что у меня не хватит сил, что я испугаюсь, сломаюсь, что утром проснусь в новой квартире, захочу свернуться в комок, и мне захочется позвонить. Но он ошибается.

Квартира небольшая, всего две комнаты, но светлая, с высокими окнами и крошечным балконом. В ней пахнет чем-то чужим, сладковатым, застоявшимся, будто прежние хозяева оставили здесь не только мебель, но и что-то невидимое, неощутимое, какую-то тень своей жизни. Здесь нет ни привычной мягкой мебели, ни дорогих ковров, ни приглушённого жёлтого света, ни шелестящих плотных штор, которые я так любила в той, прошлой жизни. Здесь простая кухня, маленький шкаф в спальне, не слишком удобные, но новые матрасы. И главное – здесь нет Глеба.

Я провожу рукой по новому подоконнику, вдыхаю воздух, слышу, как в соседней комнате Анжелика расставляет свои вещи, слышу её размеренные шаги, лёгкие касания пальцами поверхности стола. Она молчит, но я чувствую, как от неё идёт спокойствие, уверенность. Как будто для неё ничего не изменилось.

– Ну и чего ты стоишь? – наконец говорит она, чуть усмехаясь, а потом идёт на кухню, откуда через минуту доносится стук чашек.

Я устало опускаюсь в кресло. Мы справимся. Справимся, потому что слепая не значит немощная. Анжелика полностью сама себя обслуживает, учится на музыкального психолога, уверенно передвигается по городу, не нуждается в чьей-то жалости. Она самостоятельная, сильная, уверенная в себе. И если она может, то почему не могу я?

Я хирург. Я могу позволить себе эту квартиру. Могу позволить себе уйти. Могу позволить себе жизнь без него.

Анжелика ставит передо мной чашку с чаем. Я смотрю на неё, на её спокойное, чуть склонённое набок лицо, на усталые, но мягкие черты, на лёгкую улыбку. Она молчит. Ждёт, когда я скажу что-то сама.

Я беру чашку в руки. Горячий фарфор согревает пальцы, и я выдыхаю.

Анжелика сидит напротив, обхватив ладонями чашку с чаем, и кажется, что тепло проникает прямо под её кожу, растекается внутри, наполняя её изнутри этим бесконечным спокойствием, которое она всегда несла в себе. Её лицо чуть склонено набок – не потому, что она прислушивается, а потому, что она всегда слушает. Всегда чувствует больше, чем люди с идеальным зрением. Её глаза – светлые, чуть затуманенные, мягкие, с большими зрачками, которые никогда не фокусируются, но, кажется, всё равно смотрят в самую суть.

Её волосы, густые, длинные, тёмно-каштановые, падают волнами на плечи, и я вдруг замечаю, что она совсем не поправляет их, не трогает, не прячет за ухо, как делают другие девушки. Она не видит, как они лежат. Ей всё равно. Её мир – не про отражения, не про зеркала, не про то, что на поверхности. Она всегда была слишком глубокой.

Я смотрю на её пальцы – длинные, музыкальные, чувственные. Они касаются фарфора так легко, будто слушают его, изучают, пробуют на вкус. Точно так же она касалась клавиш фортепиано, когда училась играть. Точно так же она касалась моего лица, когда была маленькой, проводя ладонями по скулам, по глазам, по губам, чтобы понять, какая у неё сестра.

Анжелика красива. По-своему. Совсем не хрупкая, не беспомощная, не сломанная своей слепотой, как, возможно, думали бы другие. Она сильнее, чем я.

– Чего ты молчишь? – спрашивает она наконец, улыбаясь уголками губ, и мне кажется, что она видит меня. Видит всю. Без глаз. Без отражений.