– Потому что мы не встречаемся.

И я трачу целых пятнадцать минут, то есть всю оставшуюся дорогу до академии, чтобы убедить маму в отсутствии отношений между мной и Воронцовой. Но полную правду я рассказать не могу. Приходится придерживаться той же версии, что и для ректора.

Во-первых, мама за меня уже обрадовалась. И расстраивать ее мне не хочется. Она и так сильно переживала за нас с братом, боялась, что мы теперь навеки останемся волками-одиночками и даже друг с другом уже не помиримся до конца. А значит, оба помрем от обезвоживания, потому что некому будет поднести стакан воды на предсмертном одре.

Во-вторых, мама всегда ненадежна и может легко проговориться ректору, раз у них, оказывается, такое тесное общение. И почему-то я убежден, что тогда меня ничто не спасет, ни звание мистера АСИ, ни авторитет матери, ни даже его дочь, на симпатию которой мне и надеяться теперь не стоит.

В-третьих, мне все равно придется за Воронцовой ухаживать. Ректор мне столько подсказок дал и наверняка огорчится, если завтра его дочь придет без цветов.

Бля. Я сам себя засадил в капкан.

– Ой, Диша, Афанасий Игнатьевич прав. Девушку надо добиваться, – вздыхает после всего мама. – Те, что сами на шею вешаются, как правило, ничего и не стоят.

Я не согласен. Вон Зефирка Барху тоже сама навесилась. И я до сих пор ему завидую, потому что она лучше многих. По крайней мере, из тех, кого я встречал. Мне бы тоже так хотелось. Не париться, жить себе, не тужить, а однажды просто быть пойманным в чьи-то уютные сети. Я бы, честное слово, не рыпался.

Хотя… в змеиную ловушку Инны я именно так и угодил. Дурак. Или ублюдок.

– Да, мам. Я буду ее добиваться.

Какого хрена я раздаю всем налево и направо это обещание? Что-то сомневаюсь, что Воронцовой понравится. Впрочем, она такой властью, как ее отец, не обладает. Потерпит.

– Обращайся за советом, если что, – мама расплывается в улыбке и бровями играет.

Сколько советников вокруг. Все норовят устроить чужую личную жизнь. В своей бы разобрались. Вряд ли разведенный человек может научить семейному счастью.

Сегодня они с отцом встретятся.

– А если папа на ужин явится? – говорю с осторожностью, глядя не в камеру, а на дорогу.

Там все спокойно, но я с утра еще не отошел. Собью опять чью-нибудь дочку. Мэра, например. Тогда даже папин авторитет меня не спасет.

– Пусть, – нарочито холодный тон всегда отличается от обычного равнодушного. Мама так и не научилась ничего к папе не чувствовать, кажется. Даже если твердит, что это давно не так. – Мы взрослые люди. У нас двое сыновей. Нам придется сталкиваться периодически. Потерплю пару часиков общество этого подонка.

Я усмехаюсь, хотя мне совсем не смешно. Наоборот, обидно. И за то, что папа – подонок, и за то, что мама его так называет. И за то, что мы с братом слышали это с детства и принимали за норму. И за то, что у нас семья не семья. Каждый сам по себе. И только на мой день рождения они кое-как собираются. Одолжение мне делают. За это обиднее всего.

Вздохнув, я чувствую, как тяжесть немного отпускает грудь, но совсем чуть-чуть. Основной массив остается там. Давно все перегнило и закаменело. Кажется, теперь всю эту залежалую муть оттуда не выскрести. Так и будет давить и отравлять меня, пока не сдохну.

– Ты не обязана, если что. Никто из вас не обязан, – говорю я смиренно. Без претензий и саможалости.

Я каждый год раньше надеялся, что вот-вот, ну в этот раз, все точно станет, как надо, а оно каждый раз выходило через жопу. Все хуже и хуже. И это первый раз, когда я ничего уже не желаю. Просто по старой привычке зачем-то всех созвал. И все по привычке согласились.