Теперь Воронцова думает, что я считаю ее ябедой, а ее отца – самодуром. Пиздец.

Как доказать, что это не так? Особенно когда это так. Огх…

Она отвернулась совсем, будто и видеть меня не желает. Даже не знаю, как заговорить с ее затылком. И что вообще сказать? Блин, и Зефирке не написать, совета не спросить, а то спалит еще.

Я в тупике. Сижу, нервничаю, ногой притоптываю. Украдкой поглядываю на макушку Воронцовой. Скольжу взглядом по ее волосам. Они, как лески, поблескивают на утреннем солнце, но быстро заканчиваются, где-то на уровне лопаток. А дальше идет моя кожанка, в которой эта тростинка тонет. Кажется, мои плечи шире ее раза в два. Но маленькой ее не назовешь. Зефирки она выше минимум на целую голову. И фамилия Палкина ей подходит гораздо лучше – вся такая длинная, тонкая и несгибаемая.

Вообще, она вся какая-то чугунная. И тон бездушный, и лицо безэмоциональное, и глаза пустые. Только губы… чувственные. Присасываюсь к ним взглядом, когда она поворачивает голову. Облизывается, и что-то внутри меня ноет. Дикий мартовский кот. Изголодавшийся за полтора года.

– Вон заезд, – Воронцова вытягивает руку, втыкаясь пальцем в лобовое стекло, и показывает на арочный свод с железными воротами в сплошной стене здания.

За аркой открывается ухоженный двор, еще советской постройки. В пятиэтажном здании сразу узнается стиль сталинской эпохи. Когда-то такое жилье считалось элитным. Тут, походу, с тех пор одни профессора и живут. Все так чинно, аккуратно, уютно.

По указке Воронцовой я останавливаюсь напротив одного из подъездов. За нами шумит мелкотня на детской площадке. В небольшом загоне рядом балуются собаки, не слушаясь хозяев. Я заглядываю через лобовое в окна первых этажей. Сам не знаю, что высматриваю, просто удовлетворяю любопытство. Интересно все-таки, как ректор живет.

Но… не похоже, что он сильно злоупотребляет своими полномочиями. Наверняка мог бы позволить себе жилище поинтересней и попрестижней. А тут и район не самый благополучный. Не гетто, разумеется, но так, середнячок. Не исключено, конечно, что ректору весь дом принадлежит, а снаружи выглядит, как обычная многоквартирка, шифруется. Только я в этом сильно сомневаюсь. Дочка у него – не в шелках и не в золоте. Носит обычные шмотки, дубленку вон заносила донельзя. Я бы глазом не моргнул, выбросил, а она химчистку требует.

Во мне просыпается надежда, что Воронцова не соврала ни про себя, ни про отца.

– Спасибо, – говорит она и открывает дверцу.

– Погоди, я помогу.

Выскакиваю из салона со скоростью звука и подбегаю к ней. Напарываюсь на недоверчивый взгляд, но беру ее за локоть смело.

– Если не боишься моего отца, тогда чего лебезишь передо мной? – она щурится, но вылезать из машины не торопится.

– Я джентльмен, – убежденно заявляю и тоже щурюсь. Пусть подавится своим скепсисом. – Обязательно бояться твоего отца, чтобы хотеть тебе помочь?

Царевна Несмеяна только фыркает. Ресницами своими все никак не нахлопается. На каждом взмахе с них слетает пыльца презрения.

– Думаешь, звание «мистер» делает тебя джентльменом?

Воронцова вырывает руку из моей хватки и спускает здоровую ногу на тротуар, но когда вылезает полностью, тут же хромает на больную и шипит.

– Я сам делаю себя джентльменом, – еще бы язык показать, но этикет не позволяет. – Так что не выпендривайся.

Я подхватываю ее на руки и несу к подъезду.

– Что ты творишь? – Воронцова вертит головой, будто пытается сориентироваться в пространстве. – Отпусти, кретин!

Ага, голосок прорезался.

– Не бойся, я всего лишь донесу тебя до квартиры. Тебе же больно ходить, – ухмыляюсь и чуть подкидываю ее, чтобы удобнее было держать.