– Всегда он первым успевает, – проворчал Ит.

– Не всегда, – возразила Маден. – А вам точно нужно уходить?

Ит ждал этого вопроса. И в который раз удивился ее долготерпению: десять дней она держалась, ничего не спрашивая, а они в это время собирали снаряжение, ездили на стрельбы, на тренировки с чужой боевой группой, заканчивали в очередной раз переподготовку. Она все это видела. Вернее, они все это видели, все трое, вся эта странная семья. Семья их дочери. Видели – и молчали.

Но она все-таки не выдержала, сдалась.

– Надо, котенок. Действительно, надо. Поверь…

– Я не могу поверить, пап. – В травянисто-зеленых глазах Маден он сейчас видел то, что никогда, ни одного раза в жизни не появлялось в глазах ее матери, их жены. Орбели так смотреть не умела…

– Почему? – Ит посерьезнел. Сел ровнее, положил перед собой руки. Разговор предстоял неприятный, и он внутренне напрягся, собрался.

Дочь молча смотрела на него – с такой печалью, что сердце защемило.

Слабенькое осеннее утреннее солнце освещало кухню; через раздвинутые шторы в небольшое окно падали на пол прозрачные тонкие лучи, и за спиной Маден было сейчас бесконечное, линялое, словно бы выцветшее небо. Светло-рыжие волосы Маден, подсвеченные этим солнцем, сияли, словно нимб, и ему в который раз уже показалось, что она, их самая любимая на свете девочка, – святая… впрочем, наверное, так оно и было. Потому что не бывает не у святых – этой печали и боли в глазах, и таких тоненьких рук, и полупрозрачных пальчиков, и… какая же я скотина, с раскаянием думал Ит, так обидел свою девочку, так обидел, и ведь еще ни слова не сказал и уже обидел, и, не дай Всевышний, она сейчас расплачется, и…

– Потому, что вы – добрые, – убежденно ответила Маден. – Пап, я же знаю. Я вижу. Вам не нужно… так.

– Может быть, – беззвучно ответил Ит. – Но иначе невозможно. Ты ведь это тоже видишь.

Она кивнула, чуть слышно всхлипнула.

– И это из-за мамы, – обреченно сказала она.

– Отчасти, – успокоил ее Ит. – Всего лишь отчасти. Мама…

– Ит, не говори, что мама ни при чем, – попросила Маден. – Потому что это будет неправда. Она – при чем. Еще как при чем. И чем дальше, тем все хуже. Я… пап, я не могу больше жить на фронте. Особенно сейчас.

– Тебе надо жить твоей жизнью. Нормальной жизнью.

– Которая нормальная для таких, как я? – горько спросила она.

– Да, – кивнул Ит. – Нормальной – для твоей семьи. Мама этого понимать не хочет. Мы с Рыжим – понимаем.

Скрипач, стоявший все это время молча в дверном проеме, согласно кивнул. Подошел к дочери, погладил по волосам. Она тут же доверчиво к нему прильнула, и улыбнулась сквозь подступающие слезы – совсем как в детстве. Рыжий тоже улыбнулся, щелкнул ее по носу.

– Мы не такие плохие, как говорит мама, – шепнул он. – Все она врет. Ну, или почти все. Ну, треть. Четверть. Одну десятую. Сотую. Но на сотую мы почти что хорошие, правда-правда.

Сел рядом с ней, и она ткнулась носом ему под мышку. Все-таки расплакалась. Как же ей тяжело, бедной. Сердце защемило еще сильнее…

– Син, – позвал Ит тихонько. – Ну не надо. Ты родишь, мама уедет, и все потихоньку наладится.

– Мама уедет, но вы… – Она все еще всхлипывала. – Почему вам не остаться? Ну почему…

– Малыш, мы год ждали допуска. – Скрипач отвел взгляд. – Именно этого допуска, ты же знаешь.

Она кивнула, всхлипнула.

– Син, все будет хорошо, – заверил Ит, стараясь, чтобы голос звучал бодро. Получилось плохо, да и обмануть дочь не представлялось возможным – при ее способностях любой обман был просто смешон.

– Нет, пап, не будет. – Она отрицательно покачала головой.