Петя слушал внимательно, даже пометил кое-что, но, слава богу, не на манжете рубашки, как это часто делал Шерлок Холмс, а в крохотном блокнотике. Я закончила и спросила:

– Ну и какие выводы вы готовы сделать из полученной информации?

– Получается, что Григорий Михайлович и… – он взглянул в блокнотик, – …Алексей Иванович имели кристальной чистоты репутацию.

– Совершенно справедливо.

– Более того, круг их общения столь же вне подозрений.

– И это справедливо.

– Остается господин Шишкин, – он еще раз сверился с блокнотом, – Митрофан Евлампиевич. Вот его персоной и следует заняться тщательнейшим образом.

– Это каким же манером?

– Это я вам завтра доложу, – изрек мой оппонент, убирая в карман блокнот. – Увы, мне пора уходить, но я надеюсь, что завтра мы сможем встретиться еще раз. Тем более что вы так и не показали мне самое важное в театре, а именно, как и где работает суфлер.

Выдав эту тираду с самым серьезным видом, он растянул рот до ушей, наслаждаясь произведенным на меня эффектом.

– Ах вы, негодник! – возмутилась я вполне искренне. – Я уже собралась обидеться на вас за невнимание и пренебрежение к должности суфлера, а вы приберегли это как повод, чтобы добиться следующей встречи. Вы шантажист, сударь!

– Как вы, сударыня, изволите выражаться, совершенно справедливо! – Судя по расплывшейся физиономии, мой собеседник был до крайности доволен результатами своей каверзы.

– Ну да ладно, приходите уж завтра, – дозволила я.

– Quand vous etez en colère, vous etez plus charmant![29] – вместо ответа произнес он по-французски.

И опять я чуть было не попалась и не ответила ему на французском же. Но вовремя спохватилась и сказала:

– Не вполне вежливо говорить при человеке на языке, которого тот не понимает.

– Pardonnez-moi cet oubli![30] Я сказал, что если вам будет удобно, то давайте встретимся вновь завтра в это же время.

– Да удобно мне, так что приходите, но не стойте на морозе, а заходите или, в крайнем случае, стучитесь.

Я пошла провожать гостя, и тут выяснилось, что в театре помимо нас и Михалыча есть и иные люди. У господина Корсакова, как у антрепренера, имелся свой кабинет. Настоящий кабинет, в котором и серьезных гостей было незазорно принимать. Но он предпочитал все встречи, за исключением самых важных, проводить в своей уборной. Оттуда-то и доносились сейчас голоса.

– Помилуйте, уважаемый Арон Моисеевич, никак невозможно обойтись без арфы. Мне именно арфа нужна и ничто иное, – рассерженно и громко говорил наш антрепренер.

– Нет, это вы меня помилуйте, Александр Александрович, – отбивался невидимый нам Арон Моисеевич, – где же я возьму арфу, коли ее во всем городе нету. Раз у вас такая нужда в арфе, извольте выписать арфу из столицы, и ее вам доставят!

– Когда доставят? К окончанию сезона, когда она уже и ненадобна вовсе будет? Неужто вы не способны найти такой простой инструмент? – не унимался господин Корсаков. – Вы же член Императорского Музыкального общества, известный на всю округу музыкант! Спросите у иных членов общества, у простых знакомых, в конце концов.

– Я уж всех расспрашивал, и членов общества, и не имеющих к нему отношения: нету арфы. Хоть убейте!

Мы невольно остановились, прислушавшись к разговору, что, возможно, было не вполне вежливо, но, как оказалось, с пользой для дела.

– А у нас дома есть арфа, – неожиданно сказал мне Петя. – Маменька раньше играла, а теперь она без дела стоит.

– Как вы думаете, Петя, ваш отец позволит воспользоваться ею?

– Папа, вообще-то, не разрешает маменькины вещи трогать. Но вы же знаете, как он любит театр?