Я пережила эту зиму. Лесное зверье не тронуло моих коз, лишь несколько цыплят бесследно исчезли – я подозревала собственных же кошек в злодеянии. Двор раскис, превратившись в сплошное липкое, вязкое месиво, зато птицы пели на все голоса, соревнуясь между собой. После ухода Василисы прошло больше месяца, и я знала: ещё сколько-то времени – и черты её лица потихоньку исчезнут из памяти. Встречу – узнаю, а так, чтобы помнить – нет. Я часто баловалась, рисуя угольками, но люди, в отличие от животных, получались плохо и непохоже.

Не в силах сидеть дома, много времени проводила в лесу, мысленно молясь богам – не встретить бы хозяина леса. Весна – время такое. Вся земля изрыта кротовьими холмиками, жужжат насекомые, значит, и медведь уже проснулся – злой, потому что голодный. Лес сырой, холодный. Хожу, стараясь не наступить на лягушку, а то прыгают из-под ног одна за другой. Пусть лучше достанутся ужику или гадюке – вон она греет на солнышке узорчатую спину, вялая и всё ещё сонная после зимы.

Солнце грело всё сильнее с каждым днем, и скорость, с которой природа возрождалась после зимы, завораживала. Особенно любила я первые березовые листочки – липкие, яркие и блестящие. Любовалась, но и собирала тоже. Сама не зная зачем, постоянно пополняла свою травяную аптечку. Привычка, должно быть, да и нет здесь других лекарств, если разобраться.

А когда просохли дороги, явилась она. Деревенская дурища невнятного возраста со своим младенцем. Мялась у ворот, пока Уголек исходил тонким лаем. На Василису не лаял, подлец.

– Заблудилась? – рявкнула я, подкравшись сзади по тропинке и больно ткнув бабу посохом. Она взвизгнула, как поросёнок, хотя через одежду наверняка было не больно. Младенец тут же зашёлся криком, но каким-то хриплым и уставшим, захныкал. Молодуха заплакала, и я решила взять беседу в свои руки:

– Случайно, говорю, сюда вышла? Куда прёшься?

Она испуганно замотала головой, поправила платок и затараторила:

– Да как же случайно! Муж привез, он с телегой дальше проехать не смог! Ждёт, – она неопределенно махнула рукой в ту сторону, откуда пришла. – Иван-царевич сказал: Яга поможет, ты, стало быть. Рассказал, как хату твою найти, да что надо поклониться непременно, чем Бог послал. Мы люди бедные, но не откажи, уважь, матушка.

– Рот закрой! – крикнула я. Словесный понос ей надо лечить, вот что. Царевич, значит? Прокляну, гада, до десятого колена, чтоб ему пусто было, шутник эдакий. Баба качала младенца, примотанного к груди, и тихо размазывала слезы по щекам.

– Зачем пришла? – строго спросила я.

– Первенец наш спать не может, сил нет. Что только не пробовали. Плачет без умолку, муж из дома гонит, меня ругает-колотит, что унять не могу. Посмотри ты его, Ягинюшка!

– Что тут смотреть, ясно же, что порча, – фыркнула я, но зря. Сарказма местные люди не разумели. Глаза у крестьянки загорелись надеждой:

– А ежели порчу эту снять? Возможно ли? – поинтересовалась она, и я скрипнула зубами. Женщина не из богатых, значит, пока она работает, младенцу пихают в рот жеваный хлеб с квасом, завернутый в грязную тряпку – меня начало подташнивать от одного воспоминания о тюре, местном аналоге соски. Переодевают младенца навряд ли, банный день раз в неделю – и довольно.

– Криксу прогнать – дело не быстрое, – процедила я после долгих раздумий, и никак не ожидала, что пришлая баба плюхнется на колени:

– Всё сделаю, помоги, помрёт ведь!

– Помрёт, – задумчиво протянула я в ответ, согласно кивая. – Ладно, дурища, пойдём посмотрю сына твоего, может и получится порчу снять.