Едва он переступил порог, Еване кинулась на шею, зашептала, покрывая лицо горячими поцелуями:

– Живой, живой! Ид ерв принял тебя, как же хорошо, я так волновалась! Я ведь это всё ради тебя. Не могла смотреть больше, как ты мучаешься, как угасаешь, становишься таким же, как остальные. Пустым и никчемным. Ты не такой, я знаю, ты талантливый и видишь мир совсем иначе, у тебя большое будущее, и нужен был лишь небольшой толчок…

– Я знаю, Еване, – улыбнулся Артём, ничуть не удивившись её чудесному выздоровлению. Божество одаривает своего апостола и его близких, это очевидно. Теперь он действительно видел иначе благодаря своему покровителю. Видел её желание: помочь брату открыть новые грани таланта. Видел безграничную сестринскую любовь.

Он крепко обнял её, прижал к себе хрупкое тело.

– Больше ни о чём не беспокойся, Еване. Меня действительно ждёт великое будущее, нас обоих.

В спальне затрещал телефон. Звонил человек Верховцева, спрашивал, можно ли забрать картину на следующей неделе.

– Конечно, – ответил Артём, улыбаясь. – Пускай он присматривает целый выставочный зал. Работ будет ещё много. Одна лучше другой. Люди должны это увидеть. Люди должны узнать.

Давно увлекаюсь фэнтези и почти столько же мучаю Word. Есть публикации в различных сборниках. Активно участвую в «Пролёте Фантазии», который люблю всем сердцем. Планирую перейти к крупной прозе.

«…и мы видим непостижимые аномалии, которые мы как будто с ужасом осознаём благодаря ловким намёкам, в невинности которых мы едва ли можем усомниться, пока напряжённый глухой голос говорящего не внушает нам страх перед неведомым…»

Г.Ф. Лавкрафт

Мечтал ли он о лете? Конечно, мечтал. О своём холодном лете. Когда дыхание на выдохе превращается в иней, птицы, вылетая из-под крыш, падают камнями, а солнце белое, как льдина, преломляется в тысячах кристаллов так, что глазу больно.

Он говорил, что не чувствует тела. Холодные ноги перебирали шаги, словно отточенный механизм, но земли под ними он не ощущал.

– Неудивительно, – вторила я. – Саму холод пробирает. Живёшь от горячей похлёбки до вечернего костра.

А по ночам он нежный, как кот: целует мои пальцы, руки, поднимает взгляд, и я могу рассмотреть в его больших серых глазах янтарные вкрапления. Белая кожа, точно из алебастра, становится горячей и влажной, льнёт ко мне, греет меня, пока трескучий костёр слизывает мрак.

А после всё по нотам: утро забирается в мягкие спальники, трясёт и будит, как верный пёс, поднимает в путь.

– Трогаем! – командует Марк, группа становится на лыжи и выдвигается.

Экспедиции никогда не обходились без проблем. Кроме этой. То ли стылая тишь Северной Земли, то ли опытность Марка – что-то вселяло спокойствие. Дом больных и брошенных стариков-зданий, белых медведей и утопшей в снегах зубастой техники будто уступал сильнейшему: ветры стихали, толстый наст, местами твёрже льда, не давал провалиться, а костры и примусы были жарче обычного.

…

Но иногда, лишь изредка, я слышу вой… Словно плач животного, поймавшего смертельную рану.

По ночам, когда снаружи стихают звуки, и мы с Марком упаковываемся каждый в свой мешок. Тогда сквозь навалившуюся дрёму я слышу ЕГО.

– У-у-у-ум-м-м-м, – доносится издали, с вершин Туманных гор – каменного хребта, что длинным шрамом пересёк восток острова. – У-у-у-ун-н-н-н-нх-х-х-х…

Звук растягивается эхом и тает в морозном воздухе, страх вышагивает по телу ногами-иглами и облизывает нутро холодным языком. Тогда я, дрожа, как струночка, выбираюсь из пасти спальника и в темноте палатки нащупываю мешок Марка. Вот он, рядом. Парень протягивает руку, сжимает мои пальцы, поправляет растрёпанные волосы. И этого хватает, чтобы я снова уснула.