Потом моюсь долго, не жалея гель для душа, ласкающий тело, убирающий следы чужих прикосновений – невидимые, неосязаемые, но я всё равно ощущаю их на теле как липкую пленку, которой меня облепили чужие руки.

Отдельная тема – волосы. Они как губка впитывают запах неискренних слов, маслянистую мокро̀ту похотливых взглядов, микроскопические капли пота с ладоней, гладящих их тяжелые черные волны. И отмыть эту гриву до устраивающего меня состояния бывает очень непросто…

При этом не сказать, что Макс мне неприятен.

Иногда мне даже кажется, что я люблю его – но в душе знаю, что мне нравится только секс с ним.

Иногда нравится, под настроение.

В остальных случаях это просто работа, которую я умею делать хорошо. А после работы отскребаю себя в ду̀ше, словно шахтер от угольной пыли, понимая, что отмыться добела всё равно не получится – слишком глубоко въелась в кожу чернота.

И в душу тоже…

При этом я хорошо помню: когда искренне любишь, моешься быстро. Ополоснула себя просто чтобы освежиться, а, скорее, потому, что так принято – и снова к нему. Окунуться в его запах, в тепло его ладоней, прижаться к большому, сильному, такому родному телу, обнять и не отпускать, врастая в него кожей, мыслями, сердцем…

Нет, лучше не вспоминать.

Так нельзя любить.

Ну, как нельзя… Можно конечно, но потом будет очень больно. Когда однажды оттолкнет равнодушно, может даже и не руками. Ты бежишь к нему, радостная, открытая – и вдруг напарываешься на взгляд. Холодный и равнодушный, как клинок ножа, ткнувший под ребра. А потом этот клинок безжалостно поворачивается в ране со словами:

- Прости. Ты хорошая. Очень. Но я встретил другую. Пойми и прости если сможешь.

И потом еще слова.

Много слов, которых я не слышала…

Помню, тогда просто смотрела в серые глаза цвета стали – так умирающий смотрит на рукоять ножа, торчащую из груди, еще не понимая, что это всё. Что жизнь закончилась, и дальше ничего не будет. Только нарастающая боль внутри, а после – вечный мрак бездны, из которой нет возврата в мир живых…

А потом я стояла на крыше, глядя вперед, и видя перед собой не равнодушное небо, а только его фигуру в длинном черном пальто, уходящую вдаль по аллее, усыпанной робким первым снегом. Мне очень хотелось броситься за ним, догнать, обнять, чтобы снова всё было как прежде. Для этого нужно было сделать лишь один шаг, ведь счастье очень часто сравнивают с полетом…

И я уже раскинула руки, словно птица, готовая взлететь в последний раз над этим унылым, безрадостным городом, как вдруг чья-то грубая рука дернула меня назад, а потом лицо обожгла тяжелая пощечина.

- Дура грёбаная, - сказал голос, грубый и мозолистый, как ладонь, ударившая меня. - Задолбали малолетки сопливые со своими неразделенными любовями. Иди нахрен отседова. Помойся и спать ложись. А потом найди себе нормального парня. Зашибись всё в твоей жизни, поняла? У других в разы хуже. Всё, проваливай. И чтоб я тебя больше здесь не видел.

Это был обычный бомж. Грязный, вонючий, с помятым красным лицом и глазами мутными, как у несвежей селедки. Но он меня словно в другую жизнь впихнул, одним ударом выбив из головы всё, что я считала для себя самым важным на свете.

С тех пор прошло много лет, но я до сих пор следую его совету. Смываю с себя следы липкого чужого внимания, и ложусь спать, как шахтер, с чистой совестью отработавший свою удушливую смену, и убедивший себя, что в его жизни всё в порядке.

Хорошо, что в номере две большие кровати. Если пара захочет, их легко сдвинуть, соединив специальными защелками на боковинах – и получится шикарное ложе любви.