– Добрый день, господин Рейнгольд, господин Олберих Мориц из-за недомогания примет вас в своей спальне. Будьте любезны проследовать за мной, – и, слегка преклонив голову, привратник сделал рукой движение в сторону входной двери, приглашая гостя войти.

– Добрый день, – ответил в знак приличия Роман и прошёл в дом мимо дворецкого, если в наше время так можно было назвать этого человека.

Рейнгольд успел обратить внимание, что вдоль стены на парадной лестнице находился пандус с невысокими перилами, скорее всего устроенный для инвалидной коляски старика-хозяина. Встречающий его слуга носил безупречную тёмно-синего оттенка ливрею и чёрные лакированные туфли, белоснежная манишка лаконично венчалась строгой тёмной бабочкой в цвет костюма. Идя за дворецким, Роман отметил его идеально постриженные седые волосы, которые тот носил зачёсанными назад и уложенными гелем. В дополнение к идеальному костюму от дворецкого исходил запах дорогого терпкого парфюма. На вид прислуге детектив дал бы около шестидесяти лет, но не больше. Впереди него шёл высокого роста, сухой и худощавый мужчина, с прямой осанкой, с лакейскими слегка опущенными плечами, с плавным, но твёрдым шагом, белые дорогие шёлковые перчатки на руках привратника особенно впечатлили Романа Генриховича.

Пройдя за дворецким в дом, Рейнгольд очутился в просторном холле, из которого в обе стороны уходили коридоры с высокими массивными дверями, покрытыми белой дорогой эмалью, с позолоченной фурнитурой. По центру холла находились двойные распашные двери со стеклянными фасадами, видимо в большой праздничный зал, влево вдоль стены шла белого мрамора широкая лестница на второй этаж. Стены особняка украшали шёлковые тканые темно-шоколадного цвета обои, с тиснённым растительным рисунком. Очень высокие белые потолки с лепниной и огромной люстрой богемского стекла были изюминкой интерьеров, довершали всё живописные огромные картины в дорогих багетных рамах, с бытовым сценами жизни древних немецких городов. Картины, по мнению Ромы, принадлежали если не кисти самого великого Лукаса Кранаха, то уже точно кому-то из живописцев его школы. Эти полотна завораживали и поглощали всё внимание Ромы, сочные краски и средневековые сюжеты приковывали к себе взгляд, неподдающаяся пониманию игра света и тени оживляла немного гротесковые лица изображённых на картинах горожан средневековых городов. «На калькуляторе в iPhone наверно не хватит нулей, если всё это оценить в рублях», – промелькнуло в голове у Рейнгольда.

На втором этаже особняка Морица находилось не меньше шести больших комнат. Подойдя к дверям одной из них, дворецкий постучал и, выждав минуту-другую, приоткрыл дверь, сделав ещё одну небольшую паузу, слуга, обращаясь к кому-то находящемуся в комнате, спросил разрешения впустить Романа. Из глубины помещения дворецкому кто-то утвердительно ответил, и слуга, распахнув перед Рейнгольдом дверь и пропуская того вовнутрь, отступил на шаг в сторону. Войдя в большую комнату, Роман попал в полумрак, и несколько секунд его глаза привыкали к смене освещения. Высокие потолки с лепниной и широким багетом давали просторному помещению ещё больший объём. Тяжёлые шторы на трёх больших окнах не пропускали солнечный свет с улицы, и спальню освещала лишь симпатичная лампа из пятидесятых, с колпаком из зелёного стекла, горевшая на большом массивном столе рядом с кроватью. Мягкий свет также исходил от двух бронзовых бра, находящихся сзади Романа, на стене у входной двери.

В полумраке выделялась массивная деревянная кровать шоколадного оттенка из африканского бакаута, дерева жизни, с резной спинкой с видом антуражной сцены охоты туземцев на льва, изящными резными стойками для матерчатого полога из натурального льна и москитной сеткой. На этой огромной кровати на высоких подушках, укрытый мягким шотландским клетчатым пледом, лежал статный старик в архаичном спальном колпаке и бархатном бордовом халате, в больших очках с толстыми стёклами в роговой оправе, с окладистой тёмной с проседью бородой. На лице старика выделялись тёмные густые брови и большой греческого типа нос. Может быть, из-за полумрака в комнате Роман дал бы ему на первый взгляд лет семьдесят – семьдесят пять. Но по всей вероятности это и был старик Олберих Мориц, а ему-то, по подсчётам Рейнгольда, выходило уже почти под девяносто.