С доктором он ещё поговорит…

− На всё воля Божия, − донна Виолетта закатила глаза и сложила ладони в молитвенном жесте.

Её рассказ перемежался вздохами и цитатами из молитвенника, но Виго не перебивал — терпеливо слушал, глядя, как холёные пальцы мачехи быстро перебирают красноватые зёрна чёток. В сухом остатке оказалось, что это уже третья неделя после того, что произошло. Дон Алехандро очень плох, он то впадает в забытьё, то приходит в себя. То бредит, говоря ужасные вещи, то зовёт падре и исповедуется, то снова бредит и путает лица людей. Иногда кажется, он потерял память, а иной раз он вспоминает то, что было не одно десятилетие назад. И самое плохое в этом то, что ничему из его слов нельзя верить. Он ничего не ест и сильно истощал, и всё, что ему помогает − это сладкая кокосовая вода, которую делает кухарка. Доктор перепробовал все известные микстуры, и от горячки, и от ипохондрии, и от истерии, кровопускание, лауданум, серу, ртуть… но всё это было совершенно бесполезно. Дон Алехандро бился в конвульсиях, временами плакал, а временами шептал что-то непонятное и очень зловещее, и падре уже заговорил о том, что стоило бы изгнать из тела дона Алехандро нечистого. Но говорил он об этом столь витиевато, боясь ненароком не задеть честь семьи, не оскорбить или обидеть кого-нибудь, что никто не придал особого значения его словам. Все ограничились очистительной молитвой и ладаном.

Виго присел на край кресла, пододвинутого к кровати, и посмотрел на отца.

Что он испытывал в этот момент? Трудно было сказать. Жалость? Наверное, да.

И в этом была какая-то странная ирония, ведь сам дон Алехандро жалости ни к кому не испытывал и более того, всегда презирал это чувство. И уж точно не вынес бы его по отношению к собственной персоне.

Но в сердце Виго не было никаких других чувств, кроме этого. Он смотрел на старика, в беспамятстве лежавшего на кровати, и понимал, что дон Алехандро именно такое состояние ненавидел больше всего. Беспомощность, зависимость…

Сейчас никто не падает перед ним ниц, не дрожит при его появлении, ещё немного, и его имя плавно перетечёт из громких газетных заголовков и шумных залов сената на тихий мрамор надгробия. Эта утрата всемогущества была для дона Алехандро, наверное, самым большим ударом, какой могла нанести ему жизнь. И поэтому Виго было его жаль.

Чем выше ты взбираешься на гору, тем дольше и больнее падение. И, наверное, именно в такой момент ты понимаешь, как смешны были все грандиозные планы, ведь перья на твоих крыльях оказались склеены воском, а ты подлетел слишком близко к солнцу…

− Прости, − пробормотал Виго и дотронулся до руки отца, сам не зная, за что просит прощения.

Может быть, за то, что понял ту боль, которую отец предпочёл бы скрыть? Это всё равно, что увидеть человека голым.

Глаза дона Алехандро неожиданно ожили, он моргнул и посмотрел на сына. И, как это ни странно, в этот момент они были полны осмысленности, темны и блестели так, словно он не лежал пригвождённый к кровати болезнью.

− А, ты всё-таки явился, сынок! Позлорадствовать, да! Посмотреть, как вороны расклюют мои кости? – прохрипел он, приподнимаясь на локте и впиваясь пальцами в запястье Виго. – Или, может, ты жаждешь моего могущества?! Сесть в моё кресло в сенате? Забрать моё золото? Да, твоё время пришло! Теперь забирай! Всё дело в золоте! Это оно течёт в их жилах! Оно всех нас погубит! Все−е−ех! Все скоро погибнут! Она выпьет меня до дна! Она отнимет его у меня! Всё началось с неё! С неё! Она отняла у меня всё! Проклятая кровь! Проклятая кровь! Уберите её! Уберите её от меня!