Тут против Фадеева выступили те, кто принимал участие в травле этих писателей. Поэт Николай Матвеевич Грибачев (известный фразой о том, что писатели – автоматчики партии) пришел в ЦК, где заявил:

– Если Фадеев возьмет под защиту группу писателей одной национальности, то это может дезориентировать писателей.

Все понимали, что имелись в виду писатели-евреи. Антисемитизм, широко распространившийся в руководстве Союза писателей в последние сталинские годы, превратился в механизм изгнания более одаренных и успешных коллег. Скажем, Валентин Катаев, не был евреем, но «идеологически чуждые» писатели приравнивались к евреям… Невозможно не вспомнить, что в нацистской Германии это называлось борьбой с «белым еврейством», то есть с еврееями не по крови, а по духу.

19 октября Фадеев отправил в ЦК срочное письмо Маленкову и Хрущеву:

«В связи с тем, что пленум правления Союза писателей откроется утром 21 октября, прошу ЦК дать мне указание или совет, встречает ли посланный в ЦК 16.10 с.г. проект моего вступительного слова принципиальные возражения со стороны ЦК. Ибо без рассмотрения в ЦК проекта моего вступительного слова, оно не может быть произнесено на пленуме».

Как член ЦК, Фадеев просил принять его. Но вот принимать его как раз и не хотели.

В один из февральских дней 1954 года он пришел к милейшему Корнею Ивановичу Чуковскому и, испытывая неодолимое желание высказаться, каялся в своих грехах:

– Какой я подлец, что напал на чудесный, великолепный роман Гроссмана. Из-за этого у меня бессонные ночи. Все это Поспелов, он потребовал у меня этого выступления… И за что я напал на почтенного милого Гудзия?

Фадеев возмущался невежеством писателей – Софронова, Бубеннова, Мальцева, которых сам же награждал премиями и восторженными рецензиями:

– Я говорю им, как чудесно изображена Вера в «Обрыве», и, оказывается, никто не читал. Они ничего не читают. Да и писать не умеют…

Фадеев пытался что-то исправить. Написал в Воениздат письмо, рекомендуя выпустить отдельной книгой роман Василия Гроссмана «За правое дело», в разгроме которого когда-то принял участие, и честно это упомянул:

«Автор этих строк очень сожалеет, что в его статье в «Литературной газете» («Некоторые вопросы работы Союза писателей») тоже были допущены неоправданно резкие оценки, вызванные привходящими и устаревшими обстоятельствами литературной дискуссии того времени. На XIV пленуме правления Союза писателей мною были сделаны первые попытки оценить роман объективно».

Во время второго съезда писателей в 1954 году Твардовский записал в дневнике: «Фадеев сидит с мнимой важностью и мнимой непринужденностью в президиуме, где он уже не председатель».

В 1955 году должность генерального секретаря в Союзе писателей ликвидировали (поскольку в партии отменили пост генсека). Первым секретарем сделали Алексея Александровича Суркова как человека, никогда не отклонявшегося от партийной линии. Фадеев перестал был писательским министром и оказался всего лишь одним из одиннадцати секретарей.

На XX съезде партии Шолохов, давно ожидавший этого момента, свел счеты с Фадеевым:

– Фадеев оказался достаточно властолюбивым генсеком и не захотел считаться в работе с принципом коллегиальности. Остальным секретарям работать с ним стало невозможно. Пятнадцать лет тянулась эта волынка. Общими и дружными усилиями мы похитили у Фадеева пятнадцать лучших творческих лет его жизни, а в результате мы не имеем ни генсека, ни писателя. Некогда ему было заниматься такими «пустяками», как писание книг… Если к таким литературным руководителям, как Фадеев или Сурков, никто из их товарищей по профессии за решением творческих вопросов не ходил, не ходит и ходить не собирается, то, спрашивается, зачем же нам такие руководители нужны?