И она зарыдала еще сильнее.

Пуаро продолжал нежно похлопывать ее по плечу.

– Ну же… ну… я все понимаю… Я все понимаю, говорю вам. Я больше не буду вас ни о чем спрашивать. Достаточно того, что вы признались в том, что для меня уже давно не секрет. Еще раз, говорю вам, что все понимаю.

Не в силах говорить от рыданий, Грета Олссон встала и, как слепая, на ощупь направилась к двери.

Не успела она до нее добраться, как в вагон вошел мужчина. Это был камердинер Мастермэн. Он подошел прямо к Пуаро и заговорил своим обычным, негромким, ровным голосом:

– Надеюсь, что не помешал вам, сэр. Я решил, что лучше всего самому прийти к вам и рассказать всю правду. Я был ординарцем полковника Армстронга во время войны, а после нее стал его камердинером в Нью-Йорке. Боюсь, что сегодня утром я скрыл от вас данный факт. Это было моей большой ошибкой, и я решил прийти к вам и облегчить душу. Но я надеюсь, сэр, что вы не подозреваете Тонио. Старина Тонио и мухи не обидит. И я готов поклясться, что он не выходил ночью из купе. Так что, сэр, он просто не мог этого сделать. Хотя Тонио и иностранец, но он добрейшее существо – совсем не похож на этих ужасных итальянцев, о которых пишут в газетах.

Мастермэн замолчал.

– Это все, что вы хотите сказать? – спросил Пуаро, твердо глядя ему в глаза.

– Это все, сэр.

Камердинер помолчал и, увидев, что маленький бельгиец не собирается ничего говорить, поклонился с виноватым видом и вышел из вагона так же тихо и незаметно, как и вошел.

– Все это, – сказал доктор Константин, – еще более невероятно, чем любой roman policier [77], который мне доводилось читать.

– Полностью с вами согласен, – сказал месье Бук. – Из двенадцати пассажиров вагона девять оказались связаны с делом Армстронгов. И что же дальше? Или, лучше сказать, кто следующий?

– Наверное, я могу ответить на ваш вопрос, – ответил Пуаро. – Вот идет наша американская ищейка, месье Хардман.

– Он что, тоже собирается исповедоваться?

Прежде чем Пуаро успел ответить, Хардман уже стоял перед их столом. Бросив на них настороженный взгляд, он уселся и поинтересовался, сильно растягивая слова:

– И что же происходит на нашем поезде? Он напоминает мне растревоженный сумасшедший дом.

– А вы сами, месье Хардман, уверены, что не работали садовником в доме у Армстронгов? – подмигнул ему Пуаро.

– У них нет сада, – ответил американец, не поняв юмора.

– Тогда дворецким?

– У меня для этого недостаточно изысканные манеры. Нет, я никогда не был связан с домом Армстронгов – но мне начинает казаться, что на этом поезде я такой единственный. И я вас спрашиваю: вы себе можете такое представить, а?

– Согласен, что это слегка удивительно, – мягко ответил бельгиец.

– C’est rigolo [78], — вырвалось у месье Бука.

– А у вас есть какие-нибудь собственные мысли по поводу этого убийства, месье Хардман? – поинтересовался Пуаро.

– Никаких, сэр. Я в полной растерянности. Не знаю, что и предположить. Все они просто не могут быть в этом замешаны, а кто из них виноват – тут уж прошу меня уволить. Как только вы обо всем этом узнали, хотел бы я знать?

– Просто догадался.

– В этом случае хочу сказать, что вы хорошая гадалка. Да, именно так: «хорошая гадалка».

Мистер Хардман откинулся на спинку стула и с восхищением посмотрел на Пуаро.

– Прошу прощения, – сказал он, – но, глядя на вас, об этом ни за что не догадаешься. Я просто снимаю перед вами шляпу.

– Вы слишком добры, месье Хардман.

– Совсем нет. Я просто обязан вам это сказать.

– И тем не менее проблема все еще не решена до конца, – отметил Пуаро. – Мы же до сих пор не можем с уверенностью сказать, что знаем, кто убил месье Рэтчетта.