– Зачем? – спросил Сигмон, отворачиваясь и снова касаясь холодной щеки Ишки.

– Что?

– Зачем она сюда пошла?

– Известно зачем. Травки тут нужные. Любят бабы эти травки заваривать, особо перед тем, как с мужиком побаловаться. Так что шел бы ты, солдатик, в деревню-то.

– Да, – прошептал Сигмон. – Конечно.

Он уже начал подниматься с колен, как вдруг почувствовал знакомый запах. Резко наклонившись, он припал носом к шее Ишки, как дикий зверь, выслеживающий добычу. Кожа пахла сиренью. Увядшей, с гнильцой, словно цветы постояли на солнце целый день, а то и два.

– Ты что, служивый! Очнись! Эй, солдатик!

Сигмон поднялся на ноги, выпрямился, сжимая кулаки. У него закружилась голова, и он сжал зубы, сдерживая крик.

– Лаури, – процедил он, чувствуя, как в груди становится горячо. – Лаури.

– Чего? – переспросил дед, отодвигаясь в сторону.

– Ничего, – резко бросил Сигмон.

Он развернулся и пошел в темноту – к деревне. Сжимая до боли кулаки, он думал о том, что никуда мужики не пойдут – слаба кишка у них, ночью на колдунов-то ходить. Пошумят, покричат и разойдутся. А завтра еще одно письмо в Меран напишут. Городскому главе. Но он – Сигмон ла Тойя, курьер второго Вентского пехотного полка, – пойдет. Он не деревенский мужик – солдат. Он наследственный тан и не может оставить это дело – дело чести. Курьер чувствовал, что не найдет покоя, пока не прикончит нечисть, сгубившую доверчивую, слабую деревенскую девчонку, у которой впереди была вся жизнь. И заодно он прикончит одного лживого старого колдуна, посмевшего называться магом. Обязательно прикончит.

Перемахнув через покосившийся плетень, Сигмон больно ударился ногой о камень, но не обратил на это внимания. Он побежал по огороду, спотыкаясь в темноте о грядки, наступая на колючую ботву, но не замечал этого. Сейчас он жаждал одного – рвать на части, рубить, грызть зубами… Того, кто причинил ему боль.

Пробегая мимо дома старосты, он заметил Маришу. Она сидела на крыльце в одной ночной рубахе, обхватив колени руками, и тихо всхлипывала. Ее плечи вздрагивали, и Сигмон понял, что она плачет. Она уже знала. Все знала – догадалась или почувствовала…

Сигмон остановился, хотел подойти к ней, но так и не решился. Тогда он крепче сжал кулаки, так, что хрустнули костяшки, и зашагал к сараю. Туда, где его ждал Ураган.

Луна заливала сад мертвенной бледностью, превращая его в путаницу изломанных теней. Белое и черное – лишь два цвета остались в этом саду, превратив его в царство смерти. Сейчас он был похож на болото, мертвое и пустое, пугающее гробовым молчанием.

Сигмон, продиравшийся сквозь заросли кустов, не боялся. Гнев наполнял его уверенностью и злобой. Еще никогда ему не делали так больно, как сегодня. И он хотел вернуть эту боль тому, кто ее причинил. Вернуть с лихвой, как возвращает долг ростовщику сиятельный граф, презирающий мелочность.

Подбежав к ступенькам, ведущим на крыльцо, Сигмон обнажил саблю. Тонкая, чуть изогнутая, без гарды, казавшаяся в темноте простой палкой, она осталась его единственной подругой. Ею неудобно фехтовать, ею нужно рубить с седла, наотмашь, с оттяжкой, от плеча до паха… Это оружие кавалериста, но сейчас Сигмону было все равно, что у него в руке. Главное, что это оружие. Он и не собирался фехтовать, собирался рубить – наотмашь, с оттяжкой, пластая ломтями чужую плоть.

На медной ручке двери играл лунный отблеск. Сигмон толкнул ее, потянул на себя – напрасно. Дверь оказалась заперта.

– Фаомар! – закричал Сигмон. – Фаомар!

Никто не ответил. Дом возвышался молчаливой громадой: ни огонька в окне, ни шороха. Только темнота и запах плесени.