Отец смотрел на меня совсем испуганными глазами, а Леонид насмешливо спросил:

– Откуда же вы узнали эту новость?

– От Доры. Дора плачет.

Я и про слезы Доры сообщила тем же радостным тоном.

Он вдруг перестал улыбаться и, пристально всматриваясь в мое лицо удивленным взглядом, спросил:

– Вы серьезно этому рады, Варвара Анисимовна?

– Конечно, серьезно! – ответила я насмешливо, вся горя радостью освобождения, счастливая возможностью говорить с ним таким тоном и бестрепетно смотреть на него.

– Додо плачет? Ах, боже мой! Я пойду ее утешу! – притворно испугавшись, сказал он и, торопливо поднявшись, простился с отцом и пошел через зал в переднюю.

Мне было мало, хотелось посмеяться над ним, оскорбить его.

Идя по зале, он обернулся через плечо и, не смотря на меня, словно уронил:

– Ведь это все неправда.

Я вздрогнула и остановилась, а он прошел в переднюю.

Я сейчас же опомнилась, бросилась за ним, он отворял дверь на лестницу.

В передней было темно, но на лестнице в большие окна светило солнце, и лицо его ярко осветилось, когда он открыл дверь.

– Я нарочно подразнил Дору и, если хотите, хотел подразнить вас.

Кровь застучала мне в виски.

Я стиснула зубы и близко подошла к нему, почти вплотную.

Что я хотела сказать? Что сделать? Не знаю, не помню.

Я что-то крикнула, какое-то грубое ругательство.

А он улыбнулся, закрыл глаза и подставил мне смеющиеся губы.

И я целовала их с каким-то отчаянием, я видела его глаза, и голубое небо в окно, и голубей, стучащих по соседней крыше своими розовыми лапками, и изумленное лицо маляра, поднимавшегося по лестнице с ведром краски… У нас ремонтировали дом.

В этот день, за обедом, отец все неопределенно взглядывал на меня, по своей привычке барабаня пальцами по столу, и вдруг сказал:

– А и глупа же ты, Варвара.

Я молчала.

– Ты, кажется, вообразила, что я тебя за Чагина замуж неволить собирался?

– Я этого не думала.

– Чего же ты обрадовалась, что он женится?

Я опять промолчала.

– Конечно, я бы минутки не задумался, благословил бы, но неволить бы не стал, да только ты напрасно беспокоилась: Чагин на тебе не женился бы.

– Я знаю.

– Так чего же ты?

– Отстаньте вы от меня, – вдруг крикнула я.

Отец пожал плечами и проворчал:

– Вас, девок, черт не разберет.

И вот все пошло по-старому, – нет, стало хуже. Едва мы оставались наедине, он начинал говорить мне самой о моей любви к нему и расспрашивал. Я отвечала односложно.

– Я вижу, Варвара Анисимовна, – говорил он, покачиваясь в качалке (мы тогда уже переехали на дачу). – Я вижу, что вы целый день ничего не делаете. Когда я отдыхаю, вы меня созерцаете, это понятно, но так как я большую часть дня занят, то вам приходится только мечтать обо мне. Вы, мечтая, можете хоть вышивать. Серьезно, начните какое-нибудь изящное рукоделие, вам мечтать будет удобнее.

– Не все ли вам равно.

– Вы, кажется, думаете, что мне все равно, любите вы меня или нет? Мне очень нравится, что вы так влюблены в меня – уверяю вас. Разве вы не видите, что я даже стараюсь нравиться вам.

– Зачем вам это? – спрашиваю я глухо.

– Ах, боже мой! – всякому человеку приятно быть господином. А вы все же займитесь вышиванием, Варвара Анисимовна, и первую свою работу подарите мне.

Сколько поколений женщин изливали в вышивках свою любовь, свои мечты! Сколько страстей зажглось и сгорело в этих стежках из шелка и шерсти… А эти картинки из бисера! Это мавзолеи подавленных страстей и несбывшихся желаний.

Он иногда в течение недели или двух работал с утра до вечера, и я его не видала почти, а если мы случайно сталкивались, он только здоровался и проходил мимо.