– Боже мой, как бы это было ужасно – знать все мысли людей! – смеясь сказал Чагин, подходя к мольберту.

– Нет! Это было бы отлично! Никаких подозрений, угадываний, недоразумений. Вы не поверите, как иногда бывает тяжело от того, что человек не говорит. Пусть он лжет, во лжи можно доискаться правды, но когда перед вами молчаливая загадка – это несносно! – нервно выкрикнул Ремин.

– Позвольте мне задать вам один вопрос, – заговорил Чагин, продолжая рассматривать картину. – Я всегда деликатен и не расспрашиваю, но вы стоите за откровенность.

– Да, да, я стою за простоту и откровенность! Пусть люди спрашивают, если хотят, – я готов говорить все!

Чагин круто повернулся к нему от мольберта, и ао его губам скользнула насмешливая улыбка.

– Ну я вас спрошу… Кто та женщина, которая мучила вас загадкой, под влиянием чувства к которой вы написали вашу картину «В Неизвестном Городе». Я говорю так уверенно потому, что вы изобразили на ней человека, заблудившегося между высокими стенами неизвестного ему города, с фантастическими зданиями, тонущими в красноватом тумане… И не знаешь, где туман, где здания, и страшно, и тяжело в этом лабиринте. Ваша картина заставила меня три раза прийти на выставку… Ведь я вам нарочно сказал, что я не знаю, что вы пишете. Я ведь сразу, когда Приклонский назвал вашу фамилию, догадался, кто вы, – я видел ваш портрет в Illustration – видите, как откровенен я… Ну так и назовите мне имя той женщины, о которой я спрашиваю.

Ремин смутился.

– Зачем вам имя? Я могу откровенно сказать – да, вы угадали верно чувство, под влиянием которого написана эта картина, но имени я вам не назову. Между этой особой и мной не было даже флирта. Имя это вам неизвестно, эта особа живет в России, и мы даже никогда не переписываемся. Зачем вам ее имя?

– А я вам уже говорил, что я сплетник.

Леонид опять повернулся к картине и заговорил медленно и лениво:

– Мне нравятся ваши картины – у вас действующие лица – здания… На меня это произвело такое впечатление, что я теперь не могу отрешиться от этого. Теперь все здания для меня имеют психологию. Я вижу добрых, злых, юмористов, скептиков, а некоторые имеют очень сложный характер.

Когда вы придете к нам, обратите внимание на наш дом – этот отель построен в эпоху Регентства, – странный дом.

Леонид ходил по мастерской, останавливаясь перед этюдами, развешанными по стенам.

– А знаете, что я вам скажу! Ведь вы открыли нечто совершенно новое, с этими вашими одухотворенными зданиями. Комбинация архитектора и художника дала вам это.

– Я теперь не занимаюсь архитектурой.

– Мне кажется, вы сами себя обманываете – вы ее любите страстно, гораздо больше живописи.

Ремин засмеялся.

– Отчего же я не архитектор, а живописец?

– А вот именно потому, что вы ее слишком любите.

– Это парадокс.

Леонид сморщился.

– О, какой ужас! Парадокс! Я никогда не говорю парадоксов. Это страшное безвкусие. Это недостаток мышления, вульгарность, невоспитанность ума… Я способен обидеться и сейчас скажу вам, почему вы не архитектор.

Вы хотите создавать здания, здания живые, говорящие, и вы сталкиваетесь с условиями жизни.

Предположим, у вас возникает в голове проект тихого, грустного дома, которому хочется мечтать над заглохшим прудом – грезить о чем-то туманном в печальный вечерний час… и вдруг вам приходится строить его на веселом холмике, в смеющейся долине… да и не можете вы создать вокруг него вечного «вечернего часа». Не правда ли?

В другой раз вы создали в мечтах проект страстно-чувственного дворца. Вам грезится пышная жизнь эпохи Возрождения – широкие лестницы, по которым шелестят тяжелые, парчовые шлейфы, мраморные статуи на фоне рустиков, раскаленных флорентинским солнцем, и… бац! Стройте ваш дворец в Москве на Плющихе!