Поглядев на тени, они забрались внутрь и тут же закрыли двери снова.

Джина завела мотор и немного задержалась, перед тем как тронуть машину с места.

– Ты знаешь, Хитер, если хочешь поплакать у кого-нибудь на плече, моя одежда все равно насквозь вымокла.

– Я в порядке. Правда.

– Уверена, что не передумаешь?

– Он жив, Джина. Все остальное я могу перенести.

– Чуть за тридцать! И Джек в инвалидном кресле?

– Это неважно. Если так и произойдет, теперь, когда я говорила с ним, была с ним ночь, все неважно.

Джина поглядела на нее долгим взглядом. Затем сказала:

– Ты так, значит. Знаешь, что это будет, но тебе все равно. Хорошо. Я всегда считала, что ты такая, но приятно знать, что я была права.

– Какая «такая»?

Отпустив с хлопком ручной тормоз и начав разворачивать «Форд», Джина усмехнулась:

– Такая упертая чертова сучка.

Хитер рассмеялась.

– Кажется, это комплимент?

– К черту. Да, это комплимент.

Когда Джина заплатила за стоянку в будке на выезде и машина покинула гараж, восхитительный золотисто-оранжевый восход окрасил золотым пятна облаков на западе. Однако, когда они пересекли центр с его растущими тенями и сумерками, которые постепенно наполнялись кроваво-красным светом, знакомые улицы и дома показались такими же чужими, как отдаленная планета. Она прожила всю свою взрослую жизнь в Лос-Анджелесе. Но Хитер Макгарвей чувствовала себя чужаком на чужой земле.

Испанский двухэтажный дом Брайсонов был в Валлей, с краю Бурбанка, на улице со счастливым номером 777, где на обочине росли платаны. Ветки этих больших деревьев без листьев придавали им вид какого-то паукообразного, устремленного в грязное желто-черное ночное небо, которое было слишком полно окружающим светом от городского движения, вместо того чтобы быть совершенно чернильным. Машины столпились на дороге и на тротуаре перед 777-м, включая одну черно-белую.

Дом был полон родственниками и друзьями Брайсонов. Несколько бывших и большая часть нынешних полицейских в форме или гражданской одежде. Черные, испанцы, белые и азиаты собрались в одну компанию, чтобы опереться друг на друга, так как они редко казались способны сойтись в обычном обществе.

Хитер почувствовала себя будто дома, когда пересекла порог: здесь было настолько безопасней, чем во внешнем мире. Проходя через гостиную и столовую, где разыскивала Альму, она несколько раз остановилась, чтобы быстро переговорить со старыми друзьями, – и обнаружила, что сообщение об улучшении состояния Джека уже получено по внутренней связи.

Более резко, чем когда-либо, она осознала, насколько сильно свыклась с мыслью о себе как о части семьи полицейских, а не жительнице Лос-Анджелеса или Калифорнии. Это не всегда было так. Но слишком сложно поддерживать духовную связь с городом, погруженным в наркотики и порнографию, который раскалывает насилие банд и разъедает голливудский цинизм, которым управляют политиканы, ровно настолько продажные и демагогичные, насколько и некомпетентные. Разрушительные силы общества раздирали город – и страну – на кланы, и даже если она чувствовала себя уютно в полицейской семье, то понимала опасность соскальзывания в мировосприятие сквозь очки «мы-против-них».

Альма на кухне с сестрой Фэй и двумя другими женщинами была занята кулинарной беседой. Резали овощи, очищали фрукты, терли сыр. Альма раскатывала тесто для пирога на мраморной плите и трудилась над ним с большим вдохновением. Кухня пропиталась вкусными ароматами готовящихся пирожных.

Когда Хитер коснулась плеча Альмы, та оторвала взгляд от теста, и ее глаза были так же пусты, как у манекена. Затем она мигнула и вытерла свои покрытые мукой руки о фартук.