– Ах, Жюстина, – прервал ее Брессак, – разве можно когда-нибудь избавиться от этих склонностей! Если бы ты только могла понять всю сладость иллюзии почувствовать себя женщиной, не будучи ею! Какая странная причуда ума – ненавидеть женский пол и стремиться ему подражать. Как сладко преуспевать в этом! Как восхитительно быть любовницей всех, кто тебя пожелает! Отдаться в один и тот же день грузчику, лакею, солдату, извозчику; быть для них предметом любви, ревности, нежности. Быть обласканным, расцелованным, избитым и почти изнасилованным. Чувствовать себя победителем в их объятиях и побежденным у их ног, измучить их ласками и вновь пробудить излишествами. Ах нет, Жюстина, ты не понимаешь, какая радость во всем этом для натуры, подобной моей. Забудь мораль! О, если бы ты могла представить себе, как изысканны эти легкие прикосновения, это начальное щекотание нервов, а потом… взрыв страсти, безумие, потеря рассудка! Сотни поцелуев, один горячее другого, объятия делаются все теснее, мы переплетаемся, мы становимся единым существом. Мы жаждем, чтобы могучий, как Геракл, наш любовник проникал в нас все дальше и дальше, разрывал нас, чтобы его драгоценное семя заливало наши внутренности, обжигая их, в то время как мы проливаемся ему в руки. Ведь мы, Жюстина, созданы иначе, чем другие мужчины, и ту перегородку, которая преграждает путь в глубину вашей дыры, небо поместило у нас в противоположном месте, там, где мы приносим жертвы нашим возлюбленным. Нет ни одного из наслаждений, присущих вам, которым бы мы не насладились. Все ваши ухищрения знакомы и нам. Но мы обладаем еще и большим: мы никогда не изменяем своим причудам и мы преданы им до смерти.

Вот так изъяснялся господин де Брессак, проповедуя свои вкусы. Жюстина попыталась было напомнить ему об уважаемой женщине, которой обязан он своим появлением на свет, о том горе, которое он доставляет ей своими привычками. Однако она заметила в молодом человеке лишь досаду, нетерпение и злость на то, что он не может воспользоваться тем богатством, которое должно бы ему принадлежать. Она видела в нем одну лишь невыносимо жгучую ненависть к этой столь почтенной и добродетельной женщине, видела его бешеное возмущение необходимостью соблюдать то, что принято называть родственными чувствами и что на самом деле, при внимательном анализе, оказывается лишь пустым предрассудком.

Истинно, однако, то, что, преодолев этот предрассудок, легко переступить и через сотни других. Порой неугомонная Жюстина прибегала и к аргументам религиозным. Черпающая утешение в этой химере, она пыталась посеять иллюзии и в душе молодого распутника.

Но Брессак – открытый противник божественных таинств, упрямый оппонент церковной догматики, озлобленный враг своего Творца, вместо того чтобы прислушаться к доводам Жюстины, предпочел склонять ее на свою сторону, дабы осветить потемки ее души светом философии и тем покончить со всеми предрассудками.

– Все религии, – говорил он ей в один прекрасный день, – исходят из одной и той же ложной предпосылки о необходимости Творца, существование которого нельзя, однако, ни доказать, ни признать. Вспомни-ка наставление Кер-де-Фера, который, по твоим словам, старался так же, как и я сейчас, тебя образумить. Нет ничего мудрее рассуждений этого разбойника, которого я почитаю за чрезвычайно умного человека. Пусть он находится на самом дне жизни, его рассудку это ничуть не мешает. Если все творения природы есть следствие законов, которым она подчиняется, если все действия и противодействия суть необходимые движения ее сущности, кто же является тогда верховным властелином, предоставляющим всему и вся, просто так, даром, без всякой видимой причины возможность существовать? Вот что говорил тебе твой наставник, милая девочка.